Когда мы вышли из задней комнаты в главную, где сидели грезящие, я с любопытством повернулся к чернокожему.

– Хозяин… Хозяин чего? Жизни?

Хассим рассмеялся, злобно и язвительно.

– Хозяин Судьбы!

4. Паук и муха

4. Паук и муха

Я сидел на подушках Юн Шату и размышлял, сам дивясь новой, непривычной для меня ясности ума. Да и все прочие мои чувства казались мне теперь новыми и непривычными. Я чувствовал себя так, будто проснулся после чудовищно долгого сна, и, пусть мои мысли еще путались, мое ощущение было таково, словно паутину, долгое время сковывавшую их, теперь, по крайней мере, отчасти, смахнули прочь.

Проведя рукой по лбу, я заметил в ней дрожь. Я был слаб, меня трясло от голода и хотелось не гашиша, но простой еды. Что за отвар я выпил в той таинственной комнате? И почему «Хозяин» выбрал для этого возвращения меня – именно меня из всех бедолаг в притоне Юн Шату?

И кто он такой, этот Хозяин? Почему-то это имя казалось мне смутно знакомым – я напрягся, пытаясь вспомнить. Да, я слышал его, лежа в полузабытьи то ли на койке, то ли на полу, – и тогда его шептал то ли Юн Шату, то ли Хассим, то ли Юссеф Али, мавр, в какой-то тихой беседе, и оно смешивалось с другими словами, которых я не понимал. Значит, выходило, хозяином Храма Грез был не Юн Шату?

Я, как и остальные наркоманы, полагал, что сморщенный китаец удерживал неоспоримую власть над этим тусклым королевством, а Хассим и Юссеф Али ему прислуживали. И четыре китайских мальчика, что жгли опиум вместе с Юн Шату, афганцем Яр-ханом, гаитянцем Сантьяго и Ганра Скингхом, сикхом-отступником, – все они, как мы считали, состояли на жалованье у Юн Шату и были связаны с опиумным властелином не то из жажды золота, не то из страха.

Ведь Юн Шату имел влияние в Китайском квартале Лондона и, насколько до меня доходили слухи, его щупальца тянулись и через моря, в высшие общества, где обретались могущественные и загадочные люди. Был ли то Юн Шату за лакированной ширмой? Нет – я помнил голос китайца и к тому же видел, как он слонялся перед Храмом, когда я только вышел через заднюю дверь.

Затем мне явилась иная мысль. Часто, лежа в полузабытьи поздней ночью или в начале рассвета, я видел, как в Храм прокрадывались мужчины и женщины, чьи платья и осанка странным образом представлялись мне несочетаемыми с этим местом. Высокие, статные мужчины, зачастую в вечерних костюмах, со шляпами, сдвинутыми к самым бровям, и светские дамы, скрытые вуалями, в шелках и мехах. Они появлялись не парами, но всегда по отдельности и, пряча свои лица, спешили к задней двери, куда входили и откуда затем, спустя несколько часов, выходили.