– В Небесный приказ записал их уже? Не много ль на себя взял, атаман? А ну как живы они? Чай, не на один только авось понадеялись, когда из-под тебя утекали?!

Замятня руку полусотенного перехватил, сжал. Замерли, борясь.

– Их-то, – прохрипел красный от натуги атаман, – и без меня туда записали, еще в Угличе, когда вместе с колоколом бунташным языки и уши им резали. А вот своих казачков в тот приказ определять не с руки мне. Ты, чай, гонять беглых по тайге не собираешься? И мне губить души православные почем зря – тож резону нет.

Скрябин горсть разжал. Дыша сипло, казак и стрелец отпрянули друг от друга. Тяжко было на душе полусотенного… Решаться надо, а на что решаться-то, когда куда ни кинь – всюду клин?

Ежели по уму, так надобно атамана в колодки да на княжий суд – только казаки того не дозволят, батьку своего не отдадут. А их в остроге с полсотни, противу неполных тридцати Скрябиновских стрельцов. Да и не за Тихоном сыном Васильевым его князь Горчаков послал…

Потому и выбрал князь-воевода Скрябина, человека нового, пришлого, что прочим в Тюмени веры не имел. Сам с полусотенным говорил. Про гонца московского, что прибыл с грамотой спешной, Борисом-царем подписанной. Про пять опальных, коих надлежало из Пелыма взять и без задержки в Москву отправить. Приведи сейчас вместо них черного казака – не его, тебя князь Горчаков плетьми драть станет. Сам в Пелым поселенцем сядешь, Лонгин Ларионович!

– Горе дому сему! – поднимаясь, провозгласил он. – Не тех ты людишек упустил, атаман. Вертать придется. Собирай людей.

Замятня, из-за стола выйдя, крест перед иконами сотворил:

– Помогай нам в том Господь. Тяжкое дело привез ты с собой, полусотенный.

– Не причитай раньше времени! – Скрябин встал рядом и тоже крестом осенился. – Лучше попу скажи, пусть молится о здравии беглых твоих. Князю они живьем нужны. И Марфу Авдееву тащи – коли она беглым сподручничала, может знать, куда они податься собрались.

– Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!

– Шибчей заряжай, браты!

Тьма клубилась вокруг, точно деготь жгли. Ропот речной и шум дождя потонули в людских криках, громе выстрелов и густом стенании леса, что подобно волнам морским раз за разом накатывал на купу стрельцов и казаков. Неистово, слюной захлебываясь, хохотала Марфа. В кратких сполохах выстрелов пучила глаза, горевшие дико, бестямно – пока один из стрельцов не дал ей прикладом в зубы.

– Да замолкни уж, тетеха!

Марфа ползала в грязи, разевая черный от крови рот, плюясь зубной крошкой, гукая утробно, точно блюя.

Стонала, скрипела тайга, протягивая к людям лапы свои – черные, лоснящиеся, в осклизлых струпьях. Казаки рубили их саблями, стрельцы – бердышами, рассекая ветви, словно живое мясо – и оно брызгало густым, едучим ихором, от какого пекло кожу и жгло глаза.