Тень мягко спрыгнула, прижалась к полу. Сашка слышал, как она шумно, с присвистом тянет воздух. Падалью воняет, иди, ешь. Видит в темноте или нет? Если видит – хана. Револьвер налился пудовой тяжестью, пальцы окоченели.
Тварь вплыла в комнату сгустком ночного кошмара, утробно всхлипывая, припадая на четвереньки. Пахнуло мокрой псиной, глиной, застарелой мочой. Чудовище подковыляло к кровати, склонилось над телом. Сашка оцепенел, расслышав слабое бульканье, перешедшее в щенячий скулеж. Тварь плакала. Волосы на руках и затылке поднялись дыбом. Почему Иволгин медлит? Молится, что ли? Самое время…
– Стой! Не двигаться! – заикающаяся, неуверенная команда лейтенанта прорезала тишину.
Тварь зарычала, бросилась в сторону, тело Ковалева упало с кровати, по полу с лязгом покатился металл. Бахнул выстрел, вспышка ослепила глаза. Сашка выстрелил в черный сгусток. Мелькнул ощеренный рот. Вой перешел в пронзительный визг, в крик смертельно раненного зверя. Сашка завопил сам, вдавил спуск. Крик оборвался, тварь осела мешком.
– Срезали суку! – из темноты молочно-белым пятном выплыло перекошенное, ликующее лицо Иволгина. Щелкнуло. Узкий луч карманного фонарика зашарил по полу, высветил тварь. Тощие ноги скребли половицы, руки цеплялись за ножки стола. Сашка зашатался, все поплыло. Перед ними, харкая пеной, корчился грязный, ряженный в дырявую шкуру человек. Сквозь куцую бороденку на правой щеке проглядывался похожий на пулевую отметину шрам. Получеловек-полузверь извивался, купаясь в окровавленной луже, и надсадно сипел.
– Мамунька. Мамунечка, – бормотало чудовище, испуская дух.
Под ногой у Сашки звякнуло. Он наклонился и поднял маузер, выпавший из-под тела сброшенного с кровати мертвого копаля. Матово отливала сталь. В свете фонарика бликовала табличка с дарственной надписью:
Владимир Кузнецов Колокол (Горе дому сему)
Владимир Кузнецов
Колокол (Горе дому сему)
– Разводи огонь! Чего вошкаешься?!
– Не запалить никак! Сырое все…
От кремня и огнива падали на трут мелкие, рудые искры, высвечивая заросшую косматой бородой рожу с выпученными глазами и надутыми щеками. Суетно, бестолково служилый раздувал затлевший было трут, но слабый огонек под неумелым его дмуханием падал, не успевая подняться. Сырые хворостинки трещали и шипели, пеной пузырилась на тонкой коре белая влага. Слипшиеся от дождя волосы залепляли лоб и лезли в глаза.
– Еще хворосту! Хвои сухой под корнями накопай!
Несмело занимались костерки по речному берегу – узкой ленте земли, по левую руку которой вставала стеной кедровая тайга, а по правую глухо ворчала разбухшая по весне Пелыма-река. Весенний паводок с верхом накрыл крутой берег, обратив окрестности Туман-озера в болото. Хлюпая стылой водой, жались впотьмах друг к другу люди – усталые, замученные.