— Прекрати, — сказал с раздражением Хорь. — Твой Валентин — всего лишь психопат, который давно уже смылся из города.

— Юра…

— Ну что «Юра»? Я очень тебя люблю… откровенно говоря, до безумия, но больше так продолжаться не может. Я всю жизнь пытаюсь угнаться за тобой, и когда выдыхаюсь настолько, что ломит в груди и я не в состоянии больше сделать ни шага, вижу, как ты разворачиваешься впереди, словно реактивный истребитель, и — вжжжж! — проносишься мимо. Мимо моих распахнутых для объятий рук, мимо моей жизни.

Трясущиеся пальцы наконец нащупали чехол с очками в одном из боковых карманов сумки. Юрий чувствовал, как текстура ламината изгибается под ножками кресла, как там появляется огромная чёрная дыра, что затягивает его вместе с его мелочной злобой в пучины безысходности. Это тот крутой поворот, который разрушил жизнь не одной семьи, и вираж, который приходится заложить, поистине приводит в ужас.

— Юр, мне нужно тебе кое-что рассказать. Я не…

— Ты не можешь выносить ребёнка.

— Так ты знаешь?

— Конечно, — сказал Хорь, водружая на нос очки. Он ходил в них почти семь лет назад, учась в институте. С тех пор зрение ухудшилось на одну диоптрию, но в остальном старые были гораздо легче и удобнее тех, что он потерял. — Боже, что ты тут натворила?

Алёна была похожа на загнанного в угол зверька, бледную девицу, которая, в меру своих знаний о всякой нечисти, почерпнутых из приключенческих книжек и телефильмов, попыталась защититься пентаграммами и символами, подсмотренными в учебнике по латыни.

Она босая, в подвёрнутых почти до колен брюках, в чёрной водолазке с длинным рукавом. Волосы забраны в хвост и стянуты резинкой. Лицо тёмное от усталости, волнения и какого-то другого, едва сдерживаемого чувства. У ног, прямо на полу, валялся цилиндрик губной помады тёмного вишнёвого цвета. Алёна никогда не была приверженцем дорогих косметических брендов и покупала помаду и пудру у бабушек с лотка на рынке, а красилась неброско и скромно. Сейчас она использовала губнушку совсем не по назначению. Пол вокруг ступней был исписан размашистыми фразами, которые, по мере того как она писала, становились совершенно неразборчивыми. Повторяясь и чередуясь с новыми, они сплетались между собой, образуя подобие ажурной вышивки. Иные слова были подчёркнуты, иные зачёркнуты и даже наполовину стёрты, другие взяты в жирный круг. Одна помада у Алёны закончилась, и она продолжила другой, гигиеничкой, которая была едва различима. Капсулу от неё девушка теперь вертела в пальцах.

— Чипса, — она подняла взгляд на мужа и продемонстрировала ему испачканный в помаде подбородок. — Я же сказала — она начала говорить. И говорила столько, что я едва успевала записывать.