Засунув руки в карманы и взяв под мышку зонт, Хорь обогнул дом, разглядывая окна. Комната паренька должна находиться на первом этаже, под лестницей. Вот крошечное окошко ванной комнаты, а следующее… да, наверное, именно это. Не задёрнутые салатовые шторы, кадка с кактусом на окне, пластиковый трансформер. Окно находилось на высоте человеческого роста; даже встав на цыпочки, мужчина видел только потолок.

Оглядевшись, Юра увидел заросший сорняками участок, посреди которого чахла слива, покосившийся забор, за ним — тропку, перегороженную остовом запорожца, снова забор, и, наконец, заднюю стену частного дома на соседней улице. Рядом валялось несколько чёрных ящиков из-под стеклотары — одно время там, видимо, размещался пункт приёма. Юра бегом бросился туда. Через пару минут он уже стоял на двух ящиках, поставленных друг на друга, приспособив третий как ступеньку.

Комната мальчишки обставлена старой, неуклюжей мебелью. На открытых полках рядами стояли книги с яркими корешками. Кровать, обтянутая грязно-зелёным велюром, аккуратно застелена покрывалом, напоминающим по текстуре морское дно. Несколько бестолковых трёхногих табуретов, конструктор в коробке из-под солений фирмы «Дядя Ваня», комками лежащие на полу футболки, рулон обоев глубоко под столом… На самом столе синий рюкзак, рваный возле молнии и небрежно заштопанный отчаянно-белыми нитками. Юра чувствовал себя так, будто сунул голову в забытый на остановке пакет, а там — чей-то сокровенный, очень личный сон. Этот город доказал, что может оперировать понятиями за гранью разумного и преподносить нереальные вещи как нечто обыденное и всем известное.

Мальчик сидел на полу, в профиль к окну, что-то неотрывно наблюдая. Он подобрал под себя ноги, спина неестественно прямая, как никогда не бывает у ребят его возраста. О Федькином изъяне напоминали немногие вещи — например, наушники, вроде тех, что используют на стрельбище или производстве, чтобы убрать внешние шумы, или несколько блистеров с таблетками, разбросанных по столу. И всё же Юра сразу их отметил.

Вцепившиеся в карниз пальцы медленно белели.

Здесь много вещей принадлежащих, должно быть, Фединой матери. Жестяная коробка с бусами на подлокотнике кровати. Несколько аудиокассет в коробках, с песнями Пугачёвой и Эдуарда Хиля. Сделанный умелыми, нежными руками бумажный ангел, подвешенный к люстре — он медленно поворачивался вокруг своей оси. Пара поношенных женских перчаток. Наконец, развёрнутое письмо на коленях у мальчика, тетрадный лист с двумя загибами, на котором угадывался стремительный, аккуратный женский почерк. Письмо… сыну? Прощальное послание? Из оконного проёма Юру окатило такой волной тоски, что он едва не прикусил губу. В отличие от отца, сын прекрасно понимает, что матери больше нет рядом. Почему он не принимает мер? Боится, что чтобы достучаться до отца, потребуется больше сил, чем у него есть? Или просто понимает всю тщетность этих усилий?