Запястья женщины в шляпе оказались костлявыми и бледными, кончики пальцев – заостренными, когда фигура откинулась назад в своей бесстыдной радости. Другие три толкались вокруг постели, а затем склонились над ее телом. Длинные зубы, скверные зубы, пожелтевшие зубы в осевших деснах внутри узких овалов ртов, черные ноздри острых носов, яркие глаза, лица резкие и, кажется, восторженные: Эмбер удержала это в своей памяти после того, как одно из лиц оказалось слишком близко к ней, словно желая прижаться, и она быстро проснулась и, вскрикнув, села. Ее грудь колыхалась, то ли от паники, то ли оттого, что она затаивала дыхание, и Эмбер оглядывалась вокруг себя, пытаясь понять, где находится.

В спальне. Да, он была у себя в комнате и сидела в постели. Она была одна. Однако напряжение в ее конечностях и нервное предвкушение, крутившее живот, свидетельствовали о природе сна, достаточно яркого, чтобы быть знаком. Очередным знаком. Принятым неохотно, однако ясно заявлявшим о намерениях.

Она повернула голову и посмотрела в окно. Ее глазам представился вид того же неба, что накрывало мир в ее дремлющем сознании: черное, как сажа, и ярившееся тучами, скрывавшими последние несколько звезд; изогнутый щит черных кучевых облаков, подернутых рябью от далекой печи рассвета.

Очередной знак.

«Ты уже здесь?»

Она опустила ноги на пол и встала. Подошла к тому месту, где стояла во сне, перед открытым окном. В уголках сознания пытались заняться и разгореться огоньки паники. В ее дыхании не было ничего легкого. Но она все равно приблизилась к окну.

Он был теперь ближе к дому. В саду, полуосвещенном тусклым рассветом, он стоял на коленях, подняв к небу те длинные грязные пальцы, что Эмбер когда-то чувствовала на своем черепе. А когда она появилась в окне, фигура подняла плохо различимое лицо, чтобы взглянуть на дом. Видная ей часть лица блестела, словно была мокра от слез, или от следов, оставленных жирными телами насекомых.

Эмбер отступила назад и прикрыла свои предательские глаза. Почувствовала, как зарождается в лодыжках дрожь, поднимается к коленям и выше, пока ее пальцы мелко не затрепетали на коже лица.

«Нет».

Она не может, не должна дать волю крику, который разобьет тонкое стекло ее самообладания, а потом будет отражаться эхом от этих спокойных стен.

«Вспомни, вспомни, что толку от криков и слез?»

Эмбер убрала руки от глаз. Подняла пистолет и на непослушных ногах вернулась к окну; ее зубы были стиснуты так сильно, что угрожали скоро сломаться. Она увидела пустую лужайку.

Едва освещенная бессильным солнцем нового дня, трава была еще темной. Но никто не стоял на коленях посреди лужайки; никто не вздымал к небу длинные тощие руки; никакое мокрое и почерневшее лицо не пыталось открыться ей. Никого. Никого столь грязного и кошмарного снаружи больше не было. И того, что чужак принес сюда, тоже: того черного предмета, укрытого чем-то похожим на белое кружево, льнувшего к нему, как младенец к материнской груди.