Я порадовался словоохотливости гостя: ведь мне нужно было поразмыслить и понять, что делать. Во-первых, решил я, надо проявить сговорчивость. Пусть профессор думает, что получит желаемое, по крайней мере в буквальном смысле.

— Ладно, — кивнул я. — Можете забрать картину в Саутгемптон для дальнейшего изучения, при условии, что не увезете ее никуда дальше и не причините ей заметных повреждений. Поосмотритесь тут, может, вам еще что-нибудь приглянется — хотя вряд ли вы отыщете хоть что-то полезное.

Я выругался про себя: взгляд профессора тут же обратился к книжным шкафам по обе стороны от картины. Тербер достаточно умен, чтобы опознать подходящие книги, пусть даже ни на одной нет никакой вопиюще самоочевидной маркировки, вроде экслибриса или подписи чернилами на форзаце. Картина почти наверняка чиста, а вот насчет книг я не был столь уверен, и, если профессор и впрямь вознамерился с въедливой дотошностью обшарить весь дом, у него неплохой шанс найти искомое, даже если он не распознает находку.

— Однако ж странно, — отметил я, когда гость открыл один из застекленных шкафов со старинными книгами, — что в поисках этой молекулы-триггера вы приехали аж из Америки на остров Уайт. Я бы предположил, у вас куда больше шансов найти ее в Бостонской подземке или на старинном кладбище Коппс-Хилл; а если там ее нет, то, вероятно, нет нигде.

— Вы вольны так думать, — отозвался профессор Тербер, — но, если моя теория верна, триггер скорее отыщется здесь, нежели где бы то ни было еще.

Сердце у меня упало — прямо-таки до самого дна. Тербер и впрямь все просчитал — все, кроме последнего кусочка мозаики, благодаря которому собранный пазл предстанет во всей полноте неизбывного ужаса. Гость уже начал снимать книги с полок, одну за другой, методично открывая каждую на заглавной странице, сличая даты и места публикации, а также и содержание.

— И что же это за теория? — вежливо спросил я, изо всех сил делая вид, что, скорее всего, не пойму в ней ни слова.

— Дивергентному развитию была подвержена не только спирохета сифилиса, пока Старый Свет и Новый существовали обособленно, — объяснил гость. — То же самое происходило со всеми человеческими паразитами и симбионтами: бактериями, вирусами, простейшими, грибками. В большинстве случаев дивергенция никак не сказывалась, а если и сказывалась — в отношении таких патогенов, как, например, оспа, — результатом была просто потеря иммунитета. Некоторые заново перенесенные на континент болезни вызывали краткосрочные эпидемии, но эффект был временным — и не просто потому, что за четыре-пять человеческих поколений вырабатывался иммунитет, но потому, что разные штаммы скрещивались. Их последующие поколения, сменяющиеся куда быстрее наших, вскорости утрачивали дифференциацию. Вспышка проявлений уродства, случившаяся в Бостоне в двадцатых годах и по-разному зафиксированная в работах и Пикмана, и Рейда, явилась ограниченным во времени событием: она не охватывала и двух человеческих поколений. Моя теория состоит в том, что триггер утратил силу, поскольку завозной организм, его носитель, либо скрестился с местным аналогом, либо столкнулся с каким-нибудь местным патогеном или хищными бактериями, которые его уничтожили. Конечно, вполне мог иметь место и обратный процесс, по крайней мере в больших городах, но я считаю, вероятность отыскать молекулу-триггер куда выше здесь — откуда, по-видимому, родом такие семьи, как Пикманы и Элиоты, — нежели в Бостоне или Салеме.