Пустая деревня вокруг не способствовала душевному равновесию. То думалось ему плюнуть на все и уехать, лишь бы не видеть больше убогих брошенных домов, сгорбившихся под заснеженными крышами, то просыпалась вдруг внутри жестокая жажда возмездия, и тогда хотелось сжечь эти жалкие хибары, больше похожие на хлева, чем на человеческое жилье. Пройтись от околицы до околицы, запалить изнутри каждую избу. Всего-то на час дел. Снег и мороз не дадут пожару распространиться, а к лету, после половодья и весенних дождей, нахлынет на пепелище малинник – и не останется от проклятой Ярцевки ни следа.

Но то, что находилось за спиной, в доме старосты Кузовлева, не давало действовать, связывало по рукам и ногам. Оно неподвластно было людскому разумению, стояло над людскими законами, и Сорокин не знал даже, какие чувства оно вызывает у него: изумление, угольно-черный страх, благоговение сродни тому, что испытывал он в детстве, входя в церковь, – все это смешивалось в груди, кружило голову до тошноты. Он ощущал себя мореплавателем, открывшим неведомый материк, но замершим на берегу, не в силах оставить на песке первые следы.

– Едут, барин! – сказал Егорыч и указал рукавицей в сторону восточной околицы. – Кажись, они. Кому ж еще быть-то?

– Они, конечно, – сказал Сорокин, не повернув головы. Внезапно ему стало страшно делиться чудом, найденным в избе старосты, с другими. Может, не стоило ничего предпринимать, звать на помощь, пытаться вернуть status quo. Чудо не потерпит такого с собой обращения. Его следовало спрятать и беречь, укутать покоем покинутой деревни и ждать, когда оно само соблаговолит отплатить сторицей за все потери.

Звон колокольчика стремительно приближался. Егорыч вышел на дорогу, замахал руками, привлекая внимание. Сорокин остался сидеть на завалинке, оцепеневший от холода и тоски. Тройка гнедых, источник гордости и непрерывного бахвальства их владельца, остановилась посреди занесенной снегом улицы. От коней валил пар. Возок, который тащили они, знавал лучшие времена, но с задачей, возложенной на него, пока справлялся – внутри было тепло даже в самые лютые морозы. Сорокину не раз и не два доводилось в нем кататься. Тяжело вздохнув, он все-таки поднялся и пошел встречать гостей.

– Здравия желаем, ваше благородие! – поздоровался кучер, нахохлившийся на козлах. Сорокин кивнул в ответ. Он никак не мог запомнить имени этого плечистого бородача. Дверь возка распахнулась, и из темного горячего нутра с грехом пополам выбрался Илья Николаевич Комаровский, сосед и друг Сорокина, богатейший помещик уезда, который владел почти тремя сотнями крепостных, служил некогда в Петербурге и имел с тех пор связи. Подобно своему кучеру, был он могуч и широк в плечах, но с полным веселым лицом и кривым носом, тонущим в пышных усах. Поговаривали, что нос ему испортил в Петербурге муж одной дамы, с которой у Комаровского по молодости вышел конфуз. Впрочем, сам хозяин носа утверждал, что сломал его, поскользнувшись спьяну на ступеньках ресторана Пьера Талона на Невском проспекте.