Но наконец все было кончено. Все несчастные были извлечены из пропасти, ставшей им могилой, все были узнаны и похоронены. Уехал Гончаров, покинул место катастрофы Шестаков, исчезли зеваки, отбыли рыдающие родственники.

Пришли вагоны с известью.

Их разгружали непривычно молча, сумрачно, даже не помогая себе залихватской «Дубинушкой».

Гиляровский смотрел, как рабочие засыпают землю дезинфекционными средствами, как выкладывают толстый слой едкой извести. Его дела тут было закончены.

Он развернулся, чтобы уходить.

У края ямы стояло трое. Мужик с пегой бородой, щуплый, рахитичный – спину можно через колено переломить, – паренек с заячьей губой и тощая жилистая старуха. Черт с ней, со старухой, но при виде праздных мужчин Гиляровский ощутил подкатывающее к горлу горькое бешенство.

– Что стоите, пялитесь? – рыкнул он. – Работы нет, что ли?

Старуха ухмыльнулась – нехорошо, широко, обнажив крепкие желтые зубы.

– Так мы уже отработали, батюшка, – загоготал пегий мужик. – Ох и отработали!

Парень пробормотал что-то невнятное.

Гиляровский не мог оторвать взгляд от старухиного рта. Тот притягивал его – как притягивает иногда глубокая, кажущаяся бездонной, яма. Как манит и словно шепчет тебе, стоящему на краю: «Ну давай, давай, шагни, чего же ты медлишь». Ему казалось, что да, именно так: достаточно сделать шаг – и он провалится в эту черную дыру и будет падать, падать, падать – как девочка в английской сказке какого-то математика: «Соня в царстве дива».

– Работы нет, что ли… – с трудом пробормотал он, пытаясь стряхнуть с себя это наваждение.

К уху приблизились чьи-то губы, коснулись его, обдали сухим жаром, кольнули острыми корками.

– Так мы уже отработали, батюшка, – послышался густой, утробный шепот. – Ох и отработали.

Старуха зевнула, раззявив пасть, – и Гиляровский почувствовал, как его тянет, тянет, тянет в нее. Он согнул ноги, напряг мышцы – словно пытался устоять в сильнейший ветер. Не удержался, судорожно махнул рукой, вцепился пальцами в плечо рядом стоящего – но рука провалилась, будто в птичий пух, овечью шерсть, рыбьи потроха. Ее затягивало все дальше и дальше, глубже и глубже – в слизь, холод, смерть. Он качнулся в другую сторону, выдернул руку, глянул с ужасом – ожидая увидеть содранную кожу, обнажившееся мясо. Но лишь легкий иней дрожал на волосках.

Он поднял глаза на старуху. Та сделала глотательное движение: он увидел, как по горлу у нее прокатился ком размером с бильярдный шар, – и захлопнула пасть.

– Ступай, батюшка, – неожиданно мягко и добро сказала она. – Ступай, подобру-поздорову. На царские гостинцы не зарься только. А то до сроку встретимся.