– Саманта, – снова произносит бархатный голос.

На сей раз ближе. Но я по-прежнему не вижу ничего, кроме густого мрака вокруг.

– Где вы? – спрашиваю я.

Почти не помню, как оказалась в ту ночь у него дома. Смутно припоминаю, как, спотыкаясь, поднималась по винтовой лестнице, казавшейся мне бесконечной. Как сидела напротив него в его плывущей гостиной. Наш смазанный разговор словно кто-то поставил на перемотку – мы перескакивали с темы на тему, с книжки на книжку. Я говорила себе, что это ничем не отличается от того времени, когда мы постоянно беседовали о чем-то таком, разве не здорово, что мы снова общаемся. Вот только на сей раз говорила только я. Громко, словно хотела, чтобы меня услышал кто-то снаружи. Точно и четко проговаривала каждое слово. Названия, имена и заголовки срывались с моих губ и падали на его ковер, точно капли вина. Хотя не все было так плохо. Он наблюдал за мной, но ничего не говорил. Словно я была спектаклем, который он видел уже много раз, в разных интерпретациях и постановках, и который, откровенно говоря, ему уже здорово наскучил, но в нем все равно еще осталась пара интересных сцен. Зависит от режиссера, конечно. Я говорила ему, как я рада, что мы снова общаемся, хотя, по сути, общалась в тот момент только я. Так громко и настойчиво общалась с тишиной, что она начала казаться мне кем-то третьим в комнате, чем-то живым. И это что-то росло, обретало очертания и тень, хоть я и пыталась говорить как ни в чем не бывало. До тех пор, пока мои слова не начали бестолково раскатываться по полу пустыми винными бутылками. А я была слишком пьяна, чтобы их собрать. Потому и не стала. Помню, как сидела, глядя на его блестящий лакированный пол, с гудящей, пульсирующей головой. Тишина неистово ревела.

И тут, к своему стыду, я вдруг разрыдалась. И все ему рассказала. Вывалила все самые постыдные, позорные вещи. Все, что угодно, лишь бы не слышать эту жуткую тишину. Рассказала о том, как сильно я ненавижу заек, а они – меня. Как мучительно умирала от одиночества зимой. Как переживала, что каким-то словом или поступком оттолкнула его. Жаловалась на то, что моя жизнь зашла в тупик. Какой изменчивой и одинокой она была до поступления в Уоррен. Рассказала про отца в бегах, даже про маму. Я рыдала так, как рыдают дети, всхлипывая и хрюкая, с той лишь разницей, что я была не маленькой девочкой, а взрослой женщиной, и выплескивала все это, уткнувшись взглядом в рваные шлюховские колготки. Я все ждала, когда же эта жуткая тишина наконец лопнет, а комната перестанет раскачиваться и, может, станет чуточку светлее. Когда меня коснется теплая ладонь, а голос скажет что-нибудь доброе и утешительное. Но он лишь продолжал пить и молча смотрел на меня. Ничего не говорил и даже не пытался меня коснуться. Он не положил ладонь мне на плечо. Или на колено. Не вжался своей эрекцией мне в бедро. Не коснулся ртом моей шеи и не обжег дыханием ухо. Отсутствие этих прикосновений причиняло мне почти физическую боль.