– Купер? Что случилось? Помимо…

Кузнец, начальник смены, то ли кивнул, то ли опустил взгляд.

– Уильям… он что-то видел.

– Что?

– Уильям что-то видел, сэр!

– Говори толком.

Купер развел руками:

– Что еще скажешь… Уильям молчит. Парни нашли его за мельницей, когда он таращился в ночь.

– Он всегда был таким.

«Замкнутым… чудаковатым…»

– Все так, сэр. И говорил в основном с печами, но… Парни его растормошили, и он произнес имена Бэрри и Дилана. А потом мы поняли, что Бэрри и Дилана нет… – Черное лицо кузнеца блестело от пота. – Будто сбежали.

На такой вариант Несмит не поставил бы и шиллинга – не за день до получки.

– Где Уильям?

– У плавильных печей, сэр!

У печей Уильяма не было. Парень нашелся за складской решеткой – просто стоял и смотрел сквозь прутья, словно ждал, когда его выпустят. Во время разговоров с Уильямом (если те редкие вопросы и ответы-кивки можно считать общением) Несмит часто испытывал смесь жалости и раздражения, и одно без другого никак – так в древности кузнецы смешивали в ямах куски руды и древесного угля. Литейщик столько времени имел дело с огнем и жаром, что, казалось, стал понимать лишь ломкий язык пламени.

– Что скажешь, Уильям?

Литейщик упрямо смотрел перед собой.

– Поговори со мной.

И снова молчание. На чумазом лице, разделенном на светлые и темные полосы тенями от прутьев, выделялись только белки глаз.

У Несмита появилось неприятное чувство в желудке.