Питер рванул двери лифта, и они открылись. Под ногами у папы лежали игрушки, но Питер не мог к ним притронуться, потому что они были красными – красными, как влажное пятно на полу кабины, красными, как осколок светильника, который пробил папе голову…

Лицо[78]

Лицо[78]

Эдвард Постгейт был, в некотором смысле, однолюбом. Точнее сказать, его привлекали разные женщины, но только с одним типом лица. В этом не было ничего исключительного, ведь любимые типажи есть у большинства мужчин. Исключительность Эдварда выражалась в том, что любой другой типаж или даже вариация того самого типажа оставляли его совершенно равнодушным. Задолго до того, как он женился на Мэри Элмхерст, он лелеял ее образ в своем сознании, и большинство его друзей это знали. Не потому, что он им рассказывал, – он был сдержан в таких делах, и его женитьба, когда о ней стало известно, удивила всех. Но только не лицо его избранницы, поскольку все, кто готовился с ним к экзаменам, или играл в бридж, или заседал в совете директоров, не могли его не знать. Постгейт был заядлым рисовальщиком. Иногда он покрывал поля абстрактными узорами, иногда – плюмажами и перьями (особенно ему нравилось рисовать страусиные перья), но чаще всего это было лицо, причем всегда одно и то же.

В этом не возникало сомнений, даже притом что он рисовал его в разных ракурсах. Особенно выразительно получался вид сзади, поскольку девушка его мечты, в отличие от девушек в реальной жизни, всегда укладывала волосы одинаково – в узел над самой шеей. Эдвард был достаточно умелым рисовальщиком, чтобы показать, что волосы у нее темные и блестящие, глаза – сине-фиолетовые, кожа – кровь с молоком (почти пунцовая на высоких скулах). Ее волосы, расчесанные на прямой пробор, обнимали широкий лоб и стягивались к затылку, но не туго, подчеркивая плавную чашеобразную линию, соединявшую скулы с маленьким округлым подбородком. А ее рот при любом выражении всегда был широким, отчего нос с равномерно изогнутой спинкой не выглядел излишне крупным.

«Снова эта девушка»! – говорили мы иногда, а кое-кто даже осмеливался заметить Эдварду: «Почему ты не попробуешь другой типаж для разнообразия?» На что он улыбался и, бывало, комкал бумагу. Многие из нас думали, что он влюблен в свой идеал, Дульсинею, которая, в отличие от дамы сердца Дон-Кихота, жила исключительно в его воображении: она давала оправдание его чувствам, выражаемым только на бумаге. Хотя он отнюдь не сторонился женского общества: ему нравились несколько женщин, причем симпатия была взаимной, но его отношения с ними были свободны от одержимости, которая так явно просматривалась в его рисунках; казалось, ко всем своим подругам он относился одинаково прохладно, ведь ни одна из них и отдаленно не походила на девушку его мечты.