И, конечно, бражники, все бражники. Судьба не раз улыбалась Вивиану, давая возможность поймать вьюнкового бражника (sphinx convulvuli), этого редкого, высокого гостя, но ни разу, как бы тщательно он ни осматривал картофельные поля, ему не удалось обнаружить ни личинки, ни имаго (как называется взрослая стадия насекомого) мертвой головы (acherontia atropos), о которых говорят, что они издают громкий писк, если их потревожить.

Глядя на бутылочку с ядом, так долго простоявшую без дела, Вивиан думал об этих созданиях (теперь, из-за широкого применения бытовой химии, встречающихся гораздо реже), которых он любил и однако же обрекал на преждевременную смерть: он прикалывал их к доске с распростертыми под неестественным углом крылышками, когда-то свободно носившими их по воздуху, а когда они застывали в нужном положении, перемещал их в другой, еще более элегантный склеп.

Смерть настигала их безболезненно, в этом он был уверен: легкое трепыхание крылышек над ядовитым раствором – и все было кончено. Один раз он попробовал усыплять их настойкой из перемолотых листьев лавра, но тогда они умирали гораздо дольше.

Они не причиняли ему вреда, и, когда он размышлял об их несчастных тельцах, медленно превращавшихся в прах на стеклянных полках в шкафу, куда уже давно никто не заглядывал, ему становилось не по себе. Но грабители еще как причинили ему вред: они не только ограбили его и избили, но и обездвижили, словно он был какой-нибудь бабочкой, бездушно бросив его на произвол судьбы – освобождаться собственными силами или умирать. «Вы лучше многих малых птиц»[144], – сказал Христос, а Вивиан был убежден, что он лучше многих бабочек.

Он откупорил бутылочку и осторожно, очень осторожно вдохнул ее содержимое. Да, знакомый миндальный запах, приятный, но смертельный. Вивиан отвел нос подальше. Лучше не рисковать. Бедные бабочки, ночные и дневные, не могли отвести своих носиков или хоботков: последним, что они видели в своей жизни, была неумолимая бутылочная пробка.

Вивиан мысленно перенесся в те времена, когда считал чуть ли не личным триумфом поместить пурпурную ленточницу – его пальцы плотно сжимали ее беспомощные крылышки – в камеру смерти, миниатюрный макет тех самых газовых камер, которые позже активно использовал Гитлер. «Зачем я это делаю? – спросил себя Вивиан, надежно закупоривая бутылочку с цианидом и направляясь к элегантной, радовавшей глаз бутылке амонтильядо. – Зачем я это делаю? Разве на меня это похоже? Мне еще никогда не хотелось причинить вред кому-то – за исключением нескольких насекомых, и я никогда не считал, что причиняю им вред, я их просто коллекционировал, как и многие натуралисты. Неужели я так изменился? Стал другим человеком из-за каких-то бандитов, от которых каждый второй из моих знакомых, имевших куда более ценные вещи, пострадал сильнее меня? Не будет ли лучше, – размышлял он, сжимая в руке полупустую бутылочку и приближаясь к большой, доверху полной бутылке амонтильядо, – выкинуть эти мысли из головы? Если насилие и вправду, как теперь говорят, заложено в человеческой природе, кто я такой, чтобы негодовать, став его жертвой? То есть, – он поспешно поправил себя, – негодовать, пострадав от рук других людей? Конечно, если бы я решил, – он быстро взглянул на бутылочку у себя в руке, – не совершать насилия, а лишь отплатить им по заслугам, это было бы лишь подтверждением хорошо известного всем закона, гласящего, что всякое действие рождает соответствующее противодействие».