– Ха, тюрьма… да плевать на это! Да ты забыл, милый, что все это сделал я и что я… люблю ее! И потому за это мне полагается безумие!

Я помчался от него домой и пережил там пару часов, дорогая Лили, таких страшных, таких невыносимо страшных… знаешь, я понял тогда, как ощущает себя убийца, когда до него доходит суть учиненного!

Около двух часов зашел Чарльз. Я заметил его только тогда, когда он положил мне на плечи руки.

– Пошли-ка, – сказал он, – надобно развеяться.

Он буквально тащил меня за собой. Днем мы выехали за город, вечером посетили «Тингельтангель» и паб. О моем грехе не было произнесено ни слова.

Чарльз свел меня к себе домой и не унимался до тех пор, покуда я не слег в постель. Потом он навел мне крепкий снотворный порошок. Ушел только тогда, когда я уже заснул.

Когда я проснулся, он сидел рядом на кровати.

– Наконец-то! – сказал он. – Я тут жду уже битый час, когда ты проснешься! Слушай, я обдумал всю эту историю – для тебя только один выход. Этим вечером она возвращается в город, не так ли? Так ступай к ней и честно сознайся во всем!

Сама мысль повергла меня в дрожь. Но было ясно, что Чарльз прав.

– Ты это сделаешь? – спросил он.

Я поклялся ему, что сделаю.

Около шести часов я был уже на Шлоссенштрассе; она уже вернулась и встретила меня горячими, пламенными поцелуями.

Я с трудом вырвался из ее объятий:

– Паломита, оставь меня, мне надо кое-что сказать тебе!

– Так говори же!

Но я не мог. Я, как безумец, бегал по комнате и ничего не мог выдавить – ни единого слова. Мои руки дрожали, я рылся в карманах. На письменном столе лежало письмо, я взял его, изорвал в клочки, распихал их нервно по карманам; стал хватать карандаши, ручки и разбросал их в порыве кругом себя.

Паломита шагнула ко мне:

– Мой дорогой мальчик!..

Слезы брызнули из моих глаз, но она собирала их поцелуями с моих щек – слезу за слезой. Но когда она попыталась поцеловать меня в губы, я оттолкнул ее:

– Оставь меня, ты не знаешь, кого ты целуешь! Оставь, я хочу сказать тебе об этом… сказать все!