Когда я возвращаюсь в разгромленную комнату, Нина Ивановна сидит рядом со спящим Виталиком и гладит свернувшегося у нее на коленях Тая.

– Молодой совсем, а седой, – вздыхает она.

Да, светлая, проволочно-жесткая, курчавая шевелюра Виталика стала седой. А я и не заметил, не до того мне было. Но сколько же лет Нине Ивановне, если сорокалетний Виталик для нее молод? И почему все лицо у нее в келоидных рубцах? Их немного маскируют морщины.

Первое время при виде Нины Ивановны мне делалось нехорошо. Сразу представлялось, как эти рубцы выглядели, когда были свежими. Потом привык. Человек ко всему привыкает.

Тай спрыгивает с колен Нины Ивановны, подходит ко мне, топорща хвост, трется об мои ноги. Простил. Я чешу ему за ушами. Нина Ивановна напоминает про бульон и уходит к себе. Подвешиваю к форточке капельницу и принимаюсь за дело.

Эдик приходит вечером, оглядывает разгром и тихо свистит.

– Ну и ну… Бушевал?

– Чуть в окно не выбросился.

– Да уж… К Дэну повезем?

– Проспится, и будем решать.

Мы оба понимаем, что Витас нам не простит, если очнется в психушке.

Эдик распаковывает контейнеры с домашней едой, варит кофе по своему рецепту: с медом.

– Серый, ты не в обиде, что все это на тебя одного свалилось? У меня близняшки третий день температурят.

– Ладно тебе. А на работе как?

Рыжеватые брови Эдика съезжаются в одну линию.

– Все вроде норм. А вот один… не знаю, что и думать. Тяжелый, давно таких не было. Делаю все, что надо. А у него скачки какие-то. Ни с того ни с сего р-р-р-раз – и целая куча очажков исчезает, как корова языком слизала. При поступлении смотрел снимки: в легких живого места было. Ну, думаю, скоро на вскрытие идти. Нет, держится. И все вот такими скачками. Хоть статью пиши.

– Ну так и пиши.