— Сколько лишнего груза носишь! — сказал ихтиологу старший Ледков, прикуривая папиросу, взятую из протянутого ему портсигара. — Сапоги хорошо, а тобоки лучше.

В этот раз, правда, братья оставили на острове, обложив камнями, сало. Надеются: после вскрытия пролива туда зайдет бот и заберет добычу, ведь с каждого зверя до шести пудов снимали, а нет, так для приманки песцам годится.

Слушал их Иван и вспоминал отца, который часто и много рассказывал о побережье, особенно о последней поездке, когда на Зеленце избу для охотников ставили, года за два до войны.

— Тундра, — говаривал отец, — похожа на склад. Тут тебе и рыба, и мясо, и пушнина. Что хочешь бери. Да рук не хватает! На вас, Иванко, надея…

* * *

Сколько людей раньше становились таким образом засельщиками. Одних завозил бот, с палубы которого они спускались в карбасы с женами и детьми, спокойно высаживались на безлюдный берег и принимались рубить из плавника жилье, а через год выяснялось, что места эти отменно богаты к зверем и рыбой. К первой избе пристраивалась другая, бочком-бочком прилаживалась третья, и, смотришь, уже название поселка появилось.

Носовая, Красное, Кареговка, Нельмин Нос, Черная — все они с этого начинались — с риска, надежды, которую носили в себе те, кто первым отважился провести лютую зиму в незнакомых, забытых богом местах.

И как бы я ни жил, где бы ни был, всегда буду помнить Зеленый мыс, волны, бьющие по ночам о гранитные скалы, рассказы старого Ванюты, друга Проню, который, как оказалось, живет теперь неподалеку от нас (по северным масштабам) — в Хорейвере. Вот только свидеться не удалось: как ни прилечу, его все нет дома. Семья у него — целый колхоз. Один карапуз на грудь себе отцовскую «За трудовую доблесть» прицепил, второй материнской «Славой I степени» хвалится, а дочурка в сторонке доктором себя воображает: «Что болить?» — спрашивает. И про доктора нашего при этом вспомнили. След ее недавно отыскался. Совсем неподалеку — в Казахстане. Вон куда занесло Нину. Вон куда звезда моей бродячей юности закатилась. И не знал бы даже, когда бы не случайная встреча в Москве. Сидели как-то с приятелем за круглым столом, стук раздался. — «Входите!»

— Дедков? Ты откуда взялся?

— А вы?.. Тебе привет от Нины. Вчера в ГУМе встретил.

— Здесь?

— Уехала. Не догонишь, и надо ли… А я тут по делам. Мы с вами где-то встречались, кажется?

— На побережье, где поклоняются треске!..

С грустью, напоминающей прозрачную легкую дымку, я вспоминаю те годы, когда поэта Ледкова и в проекте еще не было, а вместо его песен над тундрой разносилось: «Олешки бегут — хорошо. Гуси летят — хорошо. Весна пришла к нам — хорошо» — и так пока не кончится дорога. Помню, но и на полати залезать, как положено дедам, еще рановато, и северные льготы не соблазнят — не везде еще побывал, не на каждую сопку поднимался, а с каждой из них мир по-разному виден. У Вашуткиных озер мне всегда слышится девичий смех, цокот оленьих копыт по насту, у Зеленого мыса — весенний поклик лебедей, облетающих места гнездований, а у подножий Пай-хоя — голос женщины, напевающей колыбельную девочке, которая давно стала взрослой, в чертах лица которой и в характере есть что-то и мое — того, молодого. Память у сердца такова, что видишь не просто дали, а и то, о чем думаешь, вспоминаешь, к чему рвешься, смешивая и время и расстояния…