— Правда, что у них старики сами уходили из жизни, сами день смерти назначали, поминки по себе справляли?

— И такое было. Нет-нет и теперь случается. Совсем недавно в «Тет-яга-мале» старик со старухой в тундре остались, упросили своих: куда, мол, нам с вами, обуза только. Нашлись добряки — мясом, рыбой снабдили на какое-то время, дровишек подкинули — и дальше ямдать[11]. Хорошо, неподалеку промысловики оказались, выручили стариков — и теперь живы. Место здесь доброе, — переводя разговор на другое, продолжал ихтиолог. — Озер в тундре много, и до них добраться надо. Бот бригаду подкинет, и за неводок возьмемся.

Только к июню рыба начала «метить» в поставленные рюжи и сети. Море вскрывалось. Припай шевелился от сжатий. Грешная наполнялась верховой водой и широким потоком рвалась к морю.

Ледоход на малых тундровых реках начинается совсем не так, как в тайге, без грохота, без шума.

Веселое время начиналось. За несколько дней тундра наполнилась разноголосьем птиц, зашумели потоки, по ночам затрещал лед, ломаясь от собственной тяжести.

— Хватит тебе, Петрович, чунку таскать, — сказал ихтиолог Сергей, — станешь главным заготовителем. Не одной рыбой жив человек. Берн ружьишко — и по озерам.

Целыми днями бродил теперь парнишка по тундре, стреляя сауков, турпанов, собирая гусиные яйца.

— А правда, — спрашивал он у ихтиолога, — что нашу навагу в Москву самолетами возят.

— Верно!

— А у нас ее за рыбу не считали, на приваду песцам разве да на корм собакам ловили.

— И мало. Зимой — ее ход, зимой скопляется у берегов. Держится и летом, но где? Мы и должны узнать. И сельдь найти. О ней понятия тут не имели. Есть! Значит, найдем. Наше дело — на рыбу указать. На любую, да чтобы выловить побольше — сельдь, сайку, корюха, навагу. Люди продуктов от нас ждут. Голодно в городах. Что ж поделаешь, если мы с тобой в солдаты не годимся. Тут воевать будем. Приедут рыбаки, я тебя к ним, как сержанта к рядовым, приставлю. Командуй, скажу…

* * *

Тундра, тундра, безлесая, холмистая равнина, лебяжья родина. Когда-то, после страшной голодухи, жизнь в этих местах мне казалась раем небесным. Еще бы не жить, когда на каждый рубль сданной пушнины падает по двести граммов белой муки, а мы дома солому толкли в ступах да, перемешав с картохой пополам, колобки печь учились. Гонюхи, желтые корешки дикого растения, растущего в остожьях, за лакомство считали. А здесь на тот же рубль еще чай, сахар, дробь, порох… Шкурка-то около пятисот рубликов обходится, порой за шестьсот переваливает. Рассказывая, я, конечно, имею в виду старые деньги. Но и теперь, когда с тех тяжелых времен прошло много лет, чем же ты притягиваешь меня к себе? Ни в чем не зная нужды, я по-прежнему живу как кочевник, которому трудно перейти на оседлость, и радуюсь каждой встрече с тобой, будь то Воркута или Варандэй, Лабытнанги или Никитцы, а то и просто чум или избушка охотника. Видно, так устроен человек, что земля, вскормившая его, с каждым годом становится ему дороже. Нет-нет да и скажет кто-нибудь: «Тебе что, Жиганов, ты же у нас самоед». Не обижаюсь. Даже горжусь, что по всем признакам в моих жилах течет кровь и ненцев и поморов, может быть, потомков тех новгородских ушкуйников, о которых и теперь живы предания по всему Северу. Не в родословной разбираться нам, а жить так, чтобы не оскудел наш край, передать его потомкам, как еще далеко не раскрытый клад, богатств которого на всех хватит…