— Господин капитан поступил правильно, напомнив нам все это, — раздался вдруг необычно печальный голос Берты Флакс. Она успела спустить рукава, поправить юбку и обуться. Повязанная черным платочком, со свежим, только что умытым лицом, она стояла, опустив глаза, впереди всех. В этой женщине, в которой была скрыта такая жажда жизни, проглядывало сейчас что-то монашеское.

— Наши мужья и сыновья напали на чужие земли, насильничали, — она еле выговорила последнее слово, — грабили чужое добро, пролили столько крови в России. Вот и этого Филю, земляка Грегора, молоденького такого, они тоже…

Повариха замолчала, с трудом подавляя чувства матери и жены, которые восставали против сказанных ею слов. Глаза, голос, все ее существо говорили об этом.

— Мы виноваты, — раздельно и четко произнесла наконец Берта, — и, если мы считаем себя немками, мы должны беспрекословно искупать вину, самоотверженно трудиться, не смея поднимать голову, мы должны…

— Неверно! — раздался откуда-то сзади другой женский голос, негромкий и усталый.

Все удивленно обернулись. Бывшая учительница Хильда Кнаппе, никем до сих пор не замеченная, пробиралась через толпу. Фрейлейн была одета по-летнему, руки ее были обнажены, и это подчеркивало спортивную стройность и гибкость фигуры. На ней был берет, надетый чуть набок, лицо сильно загорело. Одной рукой она держала косу, высоко подняв ее, чтобы не задеть кого-нибудь, а в другой был зажат какой-то камень, должно быть, точильный брусок.

Услышав, что кто-то поднял голос против поварихи. Эльза протолкалась вперед, уставилась на фрейлейн и вся превратилась в слух. Хоть они и жили по соседству, Эльза познакомилась с бывшей учительницей поближе, только когда Хильда Кнаппе стала выходить в поле работать. Эльза убедилась, что эта худенькая женщина много работает и мало говорит. Гораздо меньше других. Сейчас Эльза чуть ли не впервые услышала ее голос.

— Неверно, что мы должны только беспрекословно трудиться, не смея поднимать головы! — торопливо крикнула она, словно боялась не успеть. — Этого Гитлер добивался! Гитлер, да, да… — Дыхание у нее перехватило, и она рукой, сжимавшей брусок, сделала знак подождать…

Последовало короткое молчание; казалось, все перестали дышать. Постников снова встал.

— Дорогие мои подруги! Товарищи военные! — справившись с собой, продолжала Хильда совсем слабым, молящим, проникнутым глубокой мягкостью голосом. — О войне и обо всем прочем мы и так никогда не забудем, но главное — жить по-иному, по-новому, высоко держать голову, говорить, высказывать все, что накипело на душе. И еще одно… Не все немцы виноваты, мои дорогие подруги и товарищи солдаты! Нет, нет. Не все…