Но и в самых ясных глазах есть недоступные тайники.

А сам Григоре Бутнару нередко чувствовал, что ему хочется крепко-крепко обнять эту нежную и розовую, точно куколка, девушку, прижать ее один раз к груди и больше не трогать. Но он подавлял в себе это желание, думая о том, что они с Кристль совсем разные люди, а он еще и некрасив, и намного старше ее.

Однажды он с удивлением поймал себя на том, что подбирает в поле для Кристль работу полегче, что ему жаль ее белых рук с тонкими пальчиками, словно нарочно созданными для скрипки. Ему показалось, что и немки что-то заметили, что они бросают на него испытующие, многозначительные взгляды, и солдат сразу отказался от своего намерения. Ему стало стыдно. Теперь он, напротив, взваливал на девушку самую трудную работу.

Как-то в один из первых дней августа он взял ее с собой на пахоту. Нужно было поднять зябь на неровном поле, пересеченном ложбинами. Оно раскинулось невдалеке от холма, на склоне которого уткнулся мордой в землю танк. Здесь нужно было вести лошадей под уздцы.

Лемех плуга то и дело выскакивал из борозды; кони, почуяв облегчение, начинали спешить, и девушка задыхалась от напряжения. Она торопилась, попадая ногами в ямки, натыкаясь на кочки, стараясь не выпустить недоуздок из рук, спотыкалась и плечом то и дело приваливалась к потной шее лошади.

Григоре босиком, засучив шаровары и раздевшись до пояса, чуть не бежал за плугом, яростно понукал коней и щелкал кнутом, а Кристль, словно подхваченная ветром, рвалась вперед, как будто опасаясь, что и ей достанется от сердитого парня.

Наконец они допахали поле. Григоре, внезапно притихнув, присмирев, подошел к девушке, перевернул плуг лемехом кверху, словно в знак примирения, как поворачивают винтовку штыком книзу, отвел лошадей к меже и затем, осторожно ступая, пошел к луже помыть ноги.

Кристль по-прежнему держалась за повод.

Лошади уже щипали траву, волоча за собой перевернутый плуг. Кристль тихо подвигалась за ними, пока не дошла до склона с танком, застывшим справа у межи. Рядом виднелся бугорок, покрытый свежей муравой, мелкой, как мох. На нем лежали брошенные как попало сиреневая майка и гимнастерка Грегора. Девушка испытала на мгновение легкий трепет, словно поняв, что она владеет чем-то неизмеримым, неизъяснимым. Усталости как не бывало. Захотелось идти, идти, не останавливаясь, вперед, подняться на зеленый гребень холма…

Пустив лошадей пастись, она присела на плюшевую зелень бугорка. Натруженные ладони еще саднили. Она приложила их к гладким щекам, посвежевшим от прохладного полевого ветерка, и, ни о чем не думая, застыла, устремив взгляд вдаль.