Григоре смотрел на нее с тревогой и нежностью. Что было бы с ней, если б он не опомнился? Не оторвался от ее жарких, податливых губ? Он почувствовал, что кровь хлынула к его щекам. Что ждало бы ее впереди? Скоро будет дан приказ возвращаться домой. Может быть, уже в сентябре, самое позднее в октябре. Поля опустеют, потом замерзнет речка… Уедет солдат — ищи ветра в поле. От Германии до Молдавии не близко. Осталась бы она одна с этой по-мужски подстриженной двуличной женщиной.

— Кристина! — Григоре приподнялся. — Кристина! Пойдем домой.

Но Кристль прижала к его губам свою мягкую теплую ладонь, не давая ему говорить: "Не надо! Молчи!"

Потом девушка открыла глаза. Она отвела руку, и Григоре увидел плоский пузырек с зеленоватой жидкостью. Это был в точности такой же флакончик, как тот, который фрау Блаумер спрятала при нем в потайной кармашек с застежкой-молнией.

"Яд!" — Григоре окаменел. Но в следующую секунду пузырек описал в воздухе дугу, стукнулся о броню подбитого танка и разлетелся вдребезги с коротким треском — словно стручок лопнул; жидкость, коснувшись металла, закипела с легким шипением.

Казалось, фашистский "тигр" только теперь испустил дух и застыл на месте.

В последующие дни Онуфрий Кондратенко зорко приглядывался к Григоре и Кристль, как и в то первое время, когда девушка стала приходить на работу до света. Бутнару потихоньку натаскал свежего сена и постелил его под той самой плоской вазой, с которой свисал, будто переливаясь через ее щербатые края, дикий виноград.

Кристль уходила из дому затемно и возвращалась поздним вечером, когда мать уже спала. Знала ли что-нибудь фрау Блаумер? Догадывалась ли супруга офицера флота, что происходит с ее единственной дочерью?

Кристль бросала матери вызов каждый раз, когда уходила в замок и когда возвращалась домой. Мысленно бросала вызов, лихорадочно ожидая минуты, когда им придется встретиться. Представляя себе, что ей нужно будет давать объяснения, она краснела, виновато опускала глаза, начинала дрожать, как в ознобе. Когда же заставала мать спящей, облегченно вздыхала, забиралась к ней в постель и неслышно ложилась рядом.

Дорогая мамочка! Что же будет, если она, Кристль, когда-нибудь застанет ее бодрствующей? Если мама откроет глаза, когда Кристль войдет? Как ей объяснить? Что сказать? Она скажет, что Грегор… Нет, Кристль ничего не скажет! Но, может быть, мама поймет сама? Ну и пусть! Пусть догадывается, лишь бы молчала.

О, знала бы только мама, с каким чудесным человеком проводит она вечера в замке, под завесой винограда! Как он добр. И не только к ней, право, — ко всем. Ничего грубого в нем нет. И совсем он не заносчивый, как тот, другой, кого мать называет ее женихом. Она ни разу не слышала, чтобы Грегор повысил голос. Он любит наши поля, любит труд. Пашет и сеет. Для кого же он пашет и сеет? — все удивлялась девушка. — Ах, если б мама лучше знала Грегора!.. А может, и знает, но молчит, — успокаивала себя Кристль.