И все же как ни удачно, без потерь — это Роберт Юльевич тоже сознавал, — выбрался он из своего такого незавидного  в ч е р а, окончательно порвать с ним он был не в состоянии. О Катерине нет-нет да вспоминалось: в шкафу рядом с его костюмами висело ее изношенное тряпье, и первым бросалось в глаза Катеринино «выходное», пронзительно-зеленого атласа платье, привезенное еще в невестином гардеробе; на столике в спальне долго валялось ее незаконченное вязание — свитерок для Людочки, пока Роберт Юльевич, почти что вдовец, не убрал это наследство в нижний ящик шкафа, подальше от глаз, вместе с клубком красной шерсти. Ну, и ничего не мог он поделать с тем, что к нему приходили ее письма — на нескольких страничках, исписанных крупным школьным почерком, с частыми грамматическими ошибками. Ошибки не скрывали, однако, той любовной тревоги о них — муже и доченьке, которой была продиктована каждая строка; о себе Катерина писала немного. И поначалу эти письма вызывали у Роберта Юльевича раздражение, было бы гораздо спокойнее, если б его незадачливая жена и любила меньше, и меньше тревожилась. На ее письма к тому же приходилось отвечать — как не хотелось, а приходилось! И когда безответных писем Катерины накапливалась стопочка: одно, другое, третье, со все возрастающим беспокойством за любимых, что-то начинало беспокоить и самого Роберта Юльевича, мешать ему — примерно так же, как мешали «жировки», требовавшие уплаты за квартиру, за электричество. С неохотой он садился, наконец, писать ответ — точно так же, как без всякого желания, после напоминаний, отправлялся в сберкассу платить за коммунальные услуги.

Спустя время у Роберта Юльевича стало, как обычно, играть своевольное воображение. И ему померещилось уже сходство печальной участи Катерины с судьбами других героических женщин… Ну, хотя бы воспетых Некрасовым жен декабристов, тоже ведь повинных только в безоглядной любви к своим нареченным… Отсюда было недалеко до того, что вся ситуация незаметно преображалась, облагораживалась, и сам он — Роберт Юльевич Сутеев — превращался в лицо глубоко страдающее, по какой, собственно, причине, было не столь важно. Подвиг жены чудесным образом как бы очищал его, приподнимал в собственных глазах, и его шариковая ручка легко теперь скользила по бумаге, оставляя возвышенные и нежные слова. Надписав и заклеив конверт, он чувствовал себя размягченным, умиленным, а потом носил письмо в кармане пиджака по нескольку дней, забывая опустить в ящик. И когда ему стало известно о досрочном освобождении Катерины, к его испугу перед тем, что возобновлялось их совместное семейное существование, примешалось странное сожаление: выйдя из заключения, Катерина как будто еще раз обманула его, лишив приятности возвышенного переживания.