— Нет, — ответила она, взглядывая на него и улыбаясь, — не грущу, а только думаю.

— О чем?

— О тысяче вещей. О том, что мои дни в Вене — погубленные дни.

— Не совсем погубленные, Ката. Мы все время приближались друг к другу.

— Если бы мы только знали это! Но неужели все эти годы ожидания прошли бы от этого скорее? Мы могли бы с ума сойти от нетерпения, пока дождались бы.

— Да. Пожалуй, лучше было не знать. У тебя еще какие-нибудь мысли?

— Ты ни о чем не сожалеешь, Тони? Я не причиняю тебе печали? Ты не чувствуешь беспокойства? Может быть, тебе не хватает чего-нибудь?

— Нет! Я хочу жить, и я хочу видеть различные вещи, делать различные вещи, хочу отождествиться с ними, но всего этого я хочу ради тебя. И я ни на что не променял бы тебя. Ни на что! Если бы дьявол появился внезапно, и показал мне все города земли, и предложил мне власть над ними взамен тебя, я бы…

— Что?

— Послал бы его к черту.

— У меня в сердце только одно маленькое беспокойство, Тони.

— Что, милая Ката?

— Я думаю, об одном ты все-таки сожалеешь.

— Ты говоришь о плоде? Нет, нет, мой цветок. Отбрось всякий страх. Я не сожалею об этом!

— Ты уверен?

— Настолько уверен, что даже никогда не думаю об этом. Кроме того, я был бы никудышным отцом.

— О Тони!

— Да, никудышным. Я был бы уверен, что твой ребенок окажется совершенством, а так как этого, очевидно, не произошло бы, то я был бы тираном. Нет большего тирана, чем любящий родитель, который считает, что его младенец должен быть совершенством. Поверь мне, мы всего лучше такие, какие мы есть.

— Как ты научился любить, Тони?

— А ты как? Этому не учатся, это дано или не дано. Все зависит от того, что ты за человек. Как раз после войны я читал в газете о четырех солдатах, которым понадобилась одна и та же девушка. И ты знаешь, как они уладили дело?