— Ты, Людмила, так и скажи Мостовому, что сюда вложены трудовые деньги. За кафель уплачено, ручки медные на дверях тоже не даром достались. За погреб возьми.

— Мы за это не платили.

— Не платили?! — налился гневом Бунчук. — Так ты не знаешь — я платил! И не хочу, чтобы мое добро досталось этому попрыгунчику.

— Я не скажу, я не смогу, — упрямо повторяла жена. — Что он подумает обо мне, я же, наконец, учительница…

— Учительница, учительница! Благородные все очень, а когда мы с тобой сидели на сухарях, так…

— Тогда мне было лучше. Ты не был таким…

— Укоряешь? А была женой секретаря, молчала… — вскипел Бунчук.

— Жалею, что так моя жизнь прошла. — Людмила снимала занавеску с окна. Тюль мягко упал и, будто фата, накрыл ей голову. — Мечты были высокие, смелые, а прожила…

— Договаривай, договаривай…

— Ты все сам знаешь. Ты всегда думал только о себе.

— Я из шкуры лез, чтоб вы с дочкой ни в чем не нуждались. А теперь такая благодарность? — Бунчуку стало жаль себя. — С работы прогнали…

— Ты сам подал заявление… И правильно сделал.

— Правильно?! — вскипел Бунчук. — И это говорит моя жена?

— Я долго молчала, Петро.

— Ни черта ты не понимаешь! — Он в сердцах оттолкнул от себя новое кресло, и оно поехало по паркету через всю комнату.

— Я тоже была секретарем райкома комсомола…

— Великая цаца!

— Не очень. Но ты забыл о наших разговорах? Я тебе говорила, что ты не умеешь работать с людьми. Нет у тебя к этому склонности… Этот безапелляционный командирский тон… Ой, Петро! Да ты ж за последние годы ни одной книжки в руки не брал…

— Можешь поучать своих десятиклассников, а не меня. Литература, искусство! Мне надо было мясо и хлеб давать государству, а не стишата читать!

— Логика периода военного коммунизма… Ты не понял, что наступили другие времена. Председатели колхозов и бригадиры у нас — с высшим образованием.