— Ганя, не плачь… Надо ж было хате когда-нибудь развалиться… Хорошо, что «Запорожец» цел… А что горшки побились — разве это печаль? Я тебе каких хочешь привезу из Косополья…
— Чудной ты у меня, Михей, ой, чудной… Прожила с тобой полвека, будто на празднике. — Ганна поцеловала Михея. — Хата развалилась, а я, как глупая девка, ласкаюсь…
— Не пропадем, Ганя… Даже Мелентий Линь приглашал жить в его хате… Политика, Ганя…
— Опять ты, Михей, со своей политикой.
— А что поделаешь, если всё — политика? Когда-то после такого несчастья по белу свету с сумой пошел бы Кожухарь… А сейчас… еще и мыши из нашего чулана не разбежались, а мы в Отаровой хате… Не зря я тебе говорил, Ганна, что нужный я человек на этой земле и ни за единым днем не жалею, как я его прожил. Не для себя живу…
— А этот Отар, видать, грузин? — шепотом сказала Ганна. — Это у них так заведено, что ко всем на «ты»?
— У них как и у нас: друзьям говорят «ты». Спи, Ганя.
Михей задремал и вдруг проснулся: Ганны не было.
— Ганя, где ты?
— Вот я.
Ганна, набросив на плечи платок, стояла возле окна.
— Ты плачешь, Ганя?
— Плачу…
— Чего ты, Ганя?
— Думала ж побелить ее на май или на пасху, — всхлипывала Ганна. — Печку хотела петушками разрисовать.
— Большое дело — петушки! Тут себе намалюешь. Стена большая.
— Скажешь такое! Михей, слышишь? — вдруг вспомнила Ганна. — Ты не видел там, в нашей хате, над скамейкой, подойничек стоял…
— Не видел.
— Пропал… такой был славный подойничек и пропал…