— Что же делать-то? — вдруг пробормотал Петр Иванович, останавливаясь и глядя на медленно плывущие по стержню речки темные воронки течения. — Что же делать? — повторил он медленно.

Вот это «вдруг» было, конечно, не вдруг, в нем и прежде, где-то с первых дней приезда мелькала отчаянно-веселая ребяческая, как он считал, мысль: бросить все городские заботы, всю науку и поселиться здесь вот, в деревне, и будут они вместе с Аней жить здесь и работать!..

Но как легко возникала эта мысль, так она легко и исчезала, потому что ни к какому крестьянскому и колхозному делу он не чувствовал себя пригодным, а само понятие «жить» рассыпалось в прах с первыми лучами солнца. Жить! — но ведь это прежде всего значит что-то делать, а не только лежать под пологом на сушилах и фантазировать бог знает о чем и есть пшенные блины с маслом! Но что он мог бы делать в Урани? И казалось ему, что ничего. Вот так, оставив горький осадок, исчезла эта отчаянно-веселая мысль о том, чтобы поселиться в Урани, под этим синим небом, среди этих вот зеленых лугов… Исчезла! Если бы исчезла!.. Она жила в нем постоянно, затаившись в недрах его души, жила и ждала своей минуты И вот дождалась! И ей уже не нужно было ответа, вопрос «что же ему делать?» Пресняков задавал уже по привычке и сам чувствовал всем существом его малость, его ничтожность по сравнению с этим чувством неизвестного прежде ему восторга перед обыкновенным чудом вставшего над землей солнца.

И была какая-то минута замешательства: Петр Иванович вроде бы и не понял, что то, что совершилось, совершилось в нем самом, а не вокруг него; вокруг него была трава, в траве трещали невидимые бесчисленные кузнечики, внизу текла вода в травянистых, заросших кувшинками берегах, и туда, куда она текла, там, где были по излуке берега кусты, мелькали белые платки и рубахи косарей, остро посверкивали косы, а над мелкоблескучим от росы лугом звенел серебряным колокольчиком жаворонок, а над жаворонком, обнимая всю землю, сияло голубизной и палящим золотом бездонное небо, — вот и все, что было вокруг Петра Ивановича. Но весь этот живой мир отозвался в душе Преснякова такой пронзительной болью, что если он что-то и понял, так только то, что это утро запечатлелось в его душе навсегда, что он уже никуда не уйдет от этого луга, от Урани, и если суждено еще ему испытать счастье, то это может случиться только здесь, на этой земле.

2

А Пивкин начал издалека. Поинтересовался Михаил Семенович, где Пресняков воевал да по каким госпиталям валялся, — это уж у фронтовиков так водится. А потом и говорит: