Сапожник продолжал молчать, и оттого жена становилась все тревожнее, и все тяжелее было ей на сердце. И когда у нее не осталось иного средства расшевелить мужа, она начала говорить о крещении, ибо полагала, что ему будет приятно потолковать о своем ребенке.

— В церкви был весь наш квартал, — начала она. — Больше сотни собралось — я, конечно, не считала точно. Даже сам маркиз де Карафора заехал, и у него был золотой крест и алая лента командора ордена святого Януария. Мне его показали. Но, наверное, он был не ради нас, а так — только потому, что ежедневно ездит в церковь Непорочной Девы; он же нас не может знать. А может быть, ты его как-нибудь знаешь? Говорят, наш король в этом году посылает его к святейшему отцу со святыми реликвиями и семью тысячами дукатов… Потом, кто же еще там был? Ах да, наш портной! Портной с улицы Капуцинов, тот, с которым ты еще ругался и которого прозвал пестрой мышью! Так вот, он тоже был в церкви. Он забился в самый угол — поди, думал, что я его не замечу, но я-то его сразу углядела. Ох, и устала я, готова стоя заснуть…

Ее мысли ускользнули в спальню — к ребенку, и она выпустила выжатую тряпку из рук. Казалось, она напрочь забыла про работу, и выплеснутая из ведра вода растекалась тонкими струйками по полу.

— Он спит, — сказала она. — Я дала ему пососать, и теперь он гладко спит в своей колыбельке… Правда, удивительно, что нас теперь трое?!

Сапожник уставился в пол и не ответил ни слова.

— Пройдет три или четыре года, и ты уже сможешь посылать его за табаком, — по-прежнему благодушно болтала жена, хотя угрюмость мужа и вызывала у нее тревогу. — Время идет быстро. «Отцу пять лотов марокканского, но только самого лучшего!» — так он будет говорить, я уже сейчас слышу… А пока он раскрывает рот только для крика. Он еще и света не знает. Посмотри только, как он закрывает глазки, когда солнце светит ему в лицо. Через три недели корзина и колыбель станут ему малы, и мне придется добыть для него новое местечко. Волосики у него густые, светлые, да и брови тоже, как у тебя…

— Если он сдохнет, я закажу самый торжественный молебен! — взорвался вдруг муж.

Жена в ужасе подняла глаза вверх, мокрая тряпка выпала у нее из рук и шлепнулась на пол.

— Филиппе, боже мой, что ты такое говорить! — вскричала она. — Разве можно бросаться такими словами! Я не понимаю, как ты дошел до этого! Молебен! Господи, спаси нас, да не будет у моего Зеппо даже лишая на головке!

* * *

Среди ночи жена проснулась с тихим вскриком: во сне она услышала, как три жалобных голоса распевают молебен, и увидела, как двое мужчин несут гроб. Еще она увидела траурно-зеленые кроны кладбищенской рощи и сырую землю раскрытой могилы… Она ужасно обрадовалась тому, что это был всего лишь сон, и живо выпрямилась в постели. Луч света упал на ее лицо, и она увидела сапожника, стоявшего посередине комнаты со свечой в одной руке и подушкой — в другой. И от того, как неподвижно он стоял, склонясь вперед и уставив глаза на спящего младенца, ее охватил невыразимый страх. Она еще не догадалась, что он хочет сделать, но слова, слышанные ею утром из его уст, и ее недавний сон мгновенно вспомнились ей. К тому же подушка у него в руке почему-то напомнила ей о его прошлом.