8

8

Пахомов четвертый день в каком-то угаре работал над романом. На этот раз он изменил своему проверенному годами правилу — утром вычитывать и исправлять написанное вчера. Он писал, ни на что не отвлекаясь, потеряв ощущение дня и ночи. Только утром и поздно вечером совершал пробежку по парку и вновь садился за роман.

Были часы, когда его состояние напоминало горячку, и он чувствовал, что у него поднимается температура. Перед Пахомовым вставали эпизоды жизни на Севере, они теснились, рвались из него, и он с трудом удерживал себя, чтобы не писать их. Он уже давно знал, что искусство — это отбор. Казалось бы, чего проще? Отбирай самое яркое и значительное. Но в этом и была непреодолимая трудность. Необходимо отобрать в жизни, в природе не самое красочное, а то, что западает в душу читателя. Лесники знают лес лучше, чем Шишков, Пришвин, Леонов, однако писатели, а не лесники показали людям такие сокровенные картины леса, что они запомнились им на всю жизнь.

И еще одного боялся Пахомов в своем писательстве — многословья. Слова убивают мысль, особенно если их много. Трезвую, хорошо обдуманную фразу, сбитую из крепких, точных слов, он всегда предпочитал песенной легкости, с какой писались целые страницы. Но сейчас все было по-другому.

Пахомов писал и писал, не мог остановить в себе потока фраз, рвущихся на бумагу, он только переворачивал и переворачивал исписанные страницы.

Вымотавшись за день, он легко и быстро засыпал после прогулок по пустынным улицам Москвы и спал крепко, почти без сновидений до утра. Но так было первые три дня. Теперь же, когда роман глубоко вошел в него, когда жизнь героев и их споры проникли в его подкорку, Пахомов лишился сна. Он удлинил ночные прогулки. Уставшее и будто свинцом налитое тело требовало покоя и отдыха. Он валился на койку. Но сознание не выключалось даже в тяжком, никак не напоминающем сон забытьи. Оно, как раскрутившийся маховик, продолжало из своих глубин выдавать картины и фразы. На грани сна и яви иногда вспыхивали ослепительно яркие всполохи, и они высвечивали такие потрясающие сцены романной жизни, в Пахомове пела такая музыка крепких фраз, что, казалось, запиши он все это на бумагу, и люди узнают такое, чего они никогда не знали и не слышали. В зыбком непрочном сне он заставлял себя запомнить эти сцены и фразы, а когда просыпался, то найденные ночью самородки золота при дневном свете оказывались кусками меди.

Муки недающегося, ускользающего слова терзали Степана Пахомова. Однако он понимал, что работа над романом сдвинулась и шла в непривычном для него сумасшедшем темпе. Ему не нужно было усаживать себя за стол и вымучивать слова и строки; письмо, как прорвавший запруду поток, текло, ломая тщательно продуманный план романа.