Степан хотел понять природу этой жестокости к человеку, который всю жизнь честно работал, воевал, вновь работал, единственной виною которого был недостаток образования. В пятидесятые годы Савушкин окончил вечерний техникум, начал заочно учиться в институте, да так и не осилил его. Конечно, Савушкин не знал некоторых вещей. Но это с лихвой перекрывалось его опытом и преданностью делу, которому он служил. Да и что значит «не знал»? В этом тоже надо разобраться. Молодые многого не знают из того, что очевидно для нас, стариков, однако же никто не ставит им этого в вину. Откуда такая жестокость?

— Это не жестокость! — кричал Димка. — А справедливость. Справедливость не может быть жестокостью. Запомните! Жестокость — это несправедливость.

— Нет, Дима, это только ловкая игра слов. По большому и совершенному счету, возможно, так и должно быть. Но жизнь несовершенна, она только к совершенству направлена. Наверное, так может быть в литературе, но не в жизни…

Пахомову хотелось разгадать загадку «нулевого» поколения. Так геолог Сакулин называл нынешних молодых. И называл потому, что им предстоит соединить второе и третье тысячелетия.

От этого поколения начнется отсчет третьей волны цивилизации, которая найдет в себе волю и энергию жить в разумном согласии с природой или окончательно загубит жизнь на Земле. Эти три волны цивилизации Пахомов взял из доморощенной сакулинской модели разумного существования человека. Первая волна была до появления машин, вторая, постмашинная, относится к эпохе развитых машин и третья — когда будет разрешен конфликт человека с природой. Это произойдет, как считал Сакулин, в начале третьего тысячелетия.

Пахомов скептически относился к этим странным умозаключениям Сакулина, они не вписывались ни в какие известные ему теории, но ведь не зря же Сергей Семенович назвал себя «невписавшимся». Степан не соглашался со многим в Сакулине, однако это не мешало ему с уважением относиться к его «примитивным» теориям, которые хоть и странным образом, но все же объясняли запутанный мир.

Пахомов продолжал работать над романом. Правда, иссяк тот запал, с которым он писал в первые дни, но в нем все еще была «энергия полета», и Пахомов очертя голову лез в дебри нехоженых чащоб.

Так он еще не писал. Ему приходили на ум странные словосочетания, такие, как «снежное воспоминание», «агатовый взгляд», «торжествующая боль», и он в восторге замирал перед ними, не понимая, хорошо это или плохо. Пахомов знал, что такие эпитеты к нему еще никогда не являлись, он шел с ними по бездорожью и, когда набредал на знакомые тропинки, вновь сворачивал на непроторенный путь.