– Милочка, до дна, день исторический!

– Я плакать буду с шампанского… ты уже опьянел, глаза какие…

– От тебя, царевна, ото всего! Ска-зочная ты…

– У меня кружится.

– Закружись, будет еще чудесней!.. Крещение принимаю нынче… от тебя, через тебя…

– Ви-ктор!.. – вырвалось у ней, в страхе. – Мне страшно… странно как улыбаешься… Уйдем, прошу тебя… у меня голова кружится…

– У меня с утра кружится, царевна!.. – И он протянул к ней бокал.

– Что ты со мной, безумец, де…аешь!..

– Чудесно грассируешь… «де-аешь»!.. впервые слышу твой забытый голос!..

– Про-шу… у меня кружится!..

– Ну, последний… за новый путь наш! хотел бы повидать твою… А-ги-ду…

– А… ги-ду?.. я не понимаю… ты пьяный!!!

– Ту, матушку… дала цветочки…

– Ах, матушка Аглаида!.. – сказала она, светясь, и подняла бокальчик. – Ну, чок!.. – сказала она бойко и осияла взглядом, – За нее… за новый путь наш!..

Это был новый «взрыв», вершина проявленья земного в ней.

Виктор Алексеевич был слегка весел, Даринька сияла бледностью. Когда шли залой – не кружились ни лица, ни колонны. Шампанское было бессильно перед чем-то, что ждало в ней: «Вот, сейчас». Она отметила в «записке»: «Было чувство, что сейчас случится что-то… радость?..»

Она сбежала по тонкой лестнице, спешила навстречу радости. У подъезда стояла монашка с книжкой. Место здесь было бойкое, выдалось монашке счастье: не гнали от подъезда, квартальные закусывали в официантской. Сборщица причитала: «Обители Покрова…» Сумочка осталась дома, Даринька сказала: «Дай ей рублик, сколько ты выбросил…» Ее поразило – «обители Покрова…» – ее отныне церкви! Он дал что под руку попало, много. Монашка поклонилась им до земли. Эта встреча напомнила Дариньке купить гостинцев и послать матушке Аглаиде, она хотела сейчас же на Тверскую к Андрееву, но Виктор Алексеевич сказал: «Отложи до завтра, а сейчас…»

XXXI У колыбели

XXXI

У колыбели