– Как выросла… как же не узнать-то, кровь… Дозвольте ручку, ваше сиятельство… – прошептал он умиленно, – ручка… великатная какая…
Он поднес к блеклым губам покорную ручку Дариньки, откинулся и закрыл глаза.
– Ду…шно… а-тмо…сфе-ра… – выдохнул он, ощупью взял газету и накрылся.
Они переглянулись. Виктор Алексеевич достал две сотенных, черкнул на карточке два слова: «От Дайнькн» – и положил под персики. Даринька взяла один на память. Тихо отошли к дверям и оглянулись, Макарий Силуанович дремал, газета шевелилась от дыхания. Неслышно вышли.
Поехали. Даринька смотрела в небо. Виктор Алексеевич понял, что говорить не надо.
XXXIII Разряженье
XXXIII
Разряженье
Был седьмой час. Солнце висело в мути, как в пожар. Было душно, порой полыхало, как из печи. Малиной пахло гуще. Звонкий всегда мороженщик кричал устало. Сняв шляпы, люди отирали пот, лошади плелись, мальчишки обливались у бассейна, где-то кричали бутошника, но он не шевелился, пил квас у грушника.
Виктор Алексеевич чувствовал смущенье. Теперь, когда все стало ясным, он представил себе острей, чем раньше, что получил Дариньку преступно. Восторг его мутился, он страшился уловить в ее глазах… «Ваше сиятельство»… – да, условность, но это не девочка-золотошвейка, не кинутое всем «безродное», а… присвоенное не по праву, насилием. И тогда, в первые дни их жизни, когда она была оглушена, открыла ему все, что знала, он почти знал, что теперь объявилось так бесспорно.
– Что с тобой? – спросила она заботливо и посмотрела светло, как утром, когда он подавал ей шоколад. Он молчал.
– Ты не рад?..
– Я не найду слов, как счастлив… за тебя… – сказал он с просящим взглядом, не смея
омрачить в ней… – Свет какой в тебе!..
– Ты это осветил во мне… – вымолвила она, взяла его руку и утерла слезы. – Боже мой… Виктор!.. – вырвалось у нее вдруг. – Так она?!..
– О ком ты?.. кто – она?..
– Там, в Уютове… се…стра?!.. в
Видя, как помертвели у ней губы, Виктор Алексеевич крикнул: «Гони!.. барыне дурно!..» Коляска бешено помчалась. Да и было время.