— Ты собаку попробуй повесь.
— Да пускай бы, кто может. Вот ты, Янук.
— Иди ты знаешь куда... Вот-вот.
Братчик покосился вниз. Чёрные с синевою глаза с острасткой смотрели то на него, то на виселицы. Кто-то закутал Анею, вместе с лохмотьями монашеского одеяния, в свою широкую чугу.
Она смотрела умоляюще, но Юрась ожидал.
— Разорвать их! — крикнул кто-то. — Бог ты мой, да неужто человека не найдётся?
Но человека что-то не находилось. Каждый, стоявший тут, сегодня рисковал собою, сражался и убивал, и, наверное, убил, если уж стоял тут живой. Но связанных вешать не хотелось никому. И Христос всё с большей теплотою оглядывал эти лица. Да, он не ошибся. На этих закуренных, иссечённых, сморщенных нищетой лицах были глаза. И в этих глазах было столько того, что напоминало очи тех, из его сна. Он разглядывал эти лица. На минуту ему показалось, что мелькнуло между них лицо Босяцкого, но он сразу же понял, что ошибся: это просто разговаривал с мелким торговцем — судя по одежде — какой-то немецкий гость.
— Так вот же палач! — вдруг радостно загорланил кто-то. — Вот пускай он!
Палач стоял в своей клетке и постепенно снова набрался высокомерия:
— А чего, я могу. Клетку только разбейте. Я почему и говорю, что палачу нельзя в клетке.
— Можешь повесить их? — с отвращением спросил Братчик.
— Так... Господи Боже. Служба ведь такая. Фах.
Братчик видел, как дрожали ресницы Анеи.
— Работа, опять же, — меланхолически продолжал палач. — Потому что не можеть етого на нашей быти, чтобы не было у палача широкого круга знакомств, и высоких и низких. И, опять же, не было такого властелина, чтобы обошёлся без палача.
Христа передёрнуло.
— А не было... насколько я знаю.
Сжались в кулаки пальцы. Большим усилием воли он сдержался, не ударил. Вот и этот считает...
— Не было. Но должно быть. Будет. И давайте, люди, начнём. Кому-то ведь нужно начать, а? Падаль эту в наследие брать — чего мы тогда стоим? Да и руки об него пачкать — противно.
Оскалился весело:
— Ну-ка, бросайте его с клеткою в Неман. Может, хоть немного отмоется.