Давно, после андриановской солянки, когда он вернулся с Настасьей в пустые комнаты, он обхватил ее пугливой ненаторенной рукой, ничего в тот момент не испытывая, кроме деревянной от страха мысли, что пришло время обхватить. Обоим стало тягостно, особенно, наверно, ему, жуликовато ждавшему секунды. Был он, к счастью, в шапке, в пальто и сразу ушел. С тех пор силился бодриться: «Баб — вас много, черта ли мне в тебе?!» Бодрился так и сейчас, издали оглядывал Настасью. Она, по-девчачьи легко сгибаясь, ни разу не оборотясь, вымела площадку перед садом, подожгла кучу мусора, крикнула в дом:

— Идите, мама, у́лики выставлять.

Машина еще не пришла за Ильей Андреевичем, да он и не спешил: люди будут «тянуть судьбу», с утра на карьере не появятся. Он глядел, как хозяйки выносили из подпола жилища пчел, опускали на такие же чурки, на каких зимуют в хуторе баркасы. Пчелы слышали, что они уже на улице, гудели; Настасья приподнимала крышки, выдергивала из-под них полы старых ватников, тянула из летков паклю — и на волю выползали рыжие, дергающие брюшками пленницы, чьим медом зимними вечерами угощала Солода бабка Поля.

За калиткой остановился Лавр Кузьмич, уже готовый к жеребьевке, выбритый, в яркой сине-красной казачьей фуражке; прокричал, что нонче выпускают и колхозных пчел.

— Твои, Семеновна, пожирней, поантиллегентней. Ты им, чтоб не путать с колхозными, подрежь вухи!

Был морозец, цветов, разумеется, не было, но бабка пояснила Солоду, что пчелам нужен облет: они, божьи терпеливицы, всю зиму не опорожнялись, ждали этого утра. Действительно, они, полетев сперва поодиночке, ринулись затем густо — «шубой», облепливали стену дома, поспешно оставляли следы. Одна села на глаз Пальме, та не сбила лапой, не лязгнула зубами, явно зная: это не муха, обижать запрещено.

На осокоре, на скворечне, упоенно свистели скворцы. Трепеща встопорщенными перьями, задрав клювы к небу, торжествовали прилет в родной дом.

— Сбить надо скворечню. Птенята вылупятся, а осокорь валить, — со злобой бросила Настасья, явно чтоб слышал Солод. И добавила, пихнув от колен щенную Пальму: — Цуценят потопим. Куда их, чертей?!

3

Бесил Настасью Солод. Мстила ему за унижение, за сегодняшнюю ночь — пустую, обидную.

Ночью отчего-то, должно от собственной бабьей нежности, взбрело Настасье, что и он там, в своем залике, чувствует то же, что она; и она торопливо оделась, вышла на балкон, нарочно стукнув дверью, чтоб услышал, понял… С юга по-темному летели скворцы, опускались на деревья; с разлива вместе с шорохом льдин тек холод; зябнущие плечи Настасьи требовали, чтоб руки Ильи Андреевича сжали их — даже пусть так же растерянно, как тогда… Теперь она засмеется, поможет. Она ждала, знала, что пойдет на все, лишь бы звякнула за спиной щеколда. Но щеколда молчала, никто не выходил. Она вернулась в дом, в свою боковушку. А нужна ли она кому?.. Да и вообще-то кто она, что выходит на свидание, ждет? Какая она есть?!