— Не будем себя расхолаживать!

Этим решительным и уверенным предостережением отрезал малейшую надежду на отступление. Антон видел, как кое-кто обеспокоился, как вызванная этим суровым испытанием взволнованность души выливалась в единое чувство: в должном ли порядке автомат, достаточно ли выгодное место выбрано для ведения боя и насколько надежно укрытие?

Сидоряку хотелось спросить бодро, с пренебрежительной насмешкой: неужели кто струсил, испугался? Но почувствовал, что не стоит делать этого. Пусть перед решительными минутами каждый как можно спокойнее оценит себя, побудет наедине с самим собою.

Со временем эта картина, участники которой добровольно подвергли свою жизнь смертельному риску только потому, что хотели жить и утвердиться людьми, высветилась в широкой панораме событий истории, начиная со времен Великой французской революции. Она подсказала и образ труса — антипода настоящего человека, что нечаянно оказался на площади Революции.

По-своему происходил процесс рождения этого человека в цилиндре трусливого мелкого буржуа, чью роль исполнял старый Рущак. Двух разных людей видел Антон Петрович на сцене в особе Рущака. Мелкого буржуа, низкорослого человечка, втиснутого взбудораженным миром в мирок мещанина. И видел Гавриила Степановича вне действия пьесы, в жизни — человеком выпрямленным, уверенным в своей дальнейшей судьбе. А что, если бы просто — ч е л о в е к  для всех эпох и формаций? Переставляй с места на место, только не перепутай героя с трусом, борца за правду с карьеристом, умного с цитатоманом? Так нет! Уже никак Гавриил Степанович не вместится в тесный мир человека в цилиндре! Разве что на сцене…

Впрочем, было много споров о том, как пронести через века образ, как показать его внутреннюю эволюцию.

— Герой — везде герой, а трус — везде трус, — сплеча разрубил гордиев узел художник Белунка, не любивший создавать лишних проблем.

А Рущак присматривался к этому узлу со всех сторон с настойчивостью исследователя:

— Погоди, кажется, не так. Ведь я — это сегодня, и я в минувшем? Да что вы, ради бога, разве я себя не помню?

Говорил таким тоном, словно хорошо помнил не только себя, но и своего героя на всех этапах человеческой истории.

И вот теперь герой Рущака проходил по сцене тихо, осторожно, ко всему присматриваясь, ища на все ответ: «Что это творится? И что мне готовит? А?» На нем был поношенный фрак, высокий цилиндр, под стеклами очков увеличивались пытливые и испуганные глаза. И он нашел ответ на вопрос, который себе задавал:

— Идем отсюда прочь…

Через века прошла трусость со своим девизом, как будто невинным и спасительным для себя: «Идем отсюда» — прочь с авансцены борьбы, подальше от событий. Пусть пройдет горячая минута, в которую отвага и смелость заплатят жизнью, тогда обывательская философия отзовется снова: «Идем» — но уже делить славу…