Антон уже знал цену бабкиным нареканиям и в душе посмеивался. О самих дружинниках Антон сказал:

— Когда-нибудь люди не поверят, что это были именно они…

Сидоряк, осмотревшись, улыбнулся, озабоченный этой фронтовой, и в то же время мирной обстановкой, с мокрыми портянками, с посиневшими лицами, с воспаленными от бессонных ночей глазами. Затем он глубоко вздохнул, подпер кулаками подбородок и долго смотрел на огонь. Видимо, до сих пор Сидоряк продолжал для самого себя решать задачу, которую еще там, в лесу, задал ему Антон, иначе с чего бы он вдруг сказал:

— И какой же черт погнал меня сюда? Дома тепло, жена, дети…

До этого никто не слышал от него никаких сетований, поэтому все удивились: что это случилось с Иваном Ивановичем?

— Ну, что вы все уставились на меня? — спросил он с раздражением. — Думаете: затянул Лазаря…

А что иное могли они думать?

— Себя понять — вот чего я хочу! — обвел всех щелочками сощуренных глаз. — Вот… Жена плачет — убьют… А как это так — умереть после победного окончания войны?..

Вероятно, подсознательно каждый решал для себя как раз этот вопрос: как же так? почему? У каждого возникла потребность похвалиться своими домашними делами, семейным теплом, любовью… Они так разогрелись на воображаемом домашнем тепле, возле домашних очагов, что даже щеки покрылись румянцем… Но сколько бы ни вспоминали, как бы ни согревали бабкину землянку, в ней от этого не становилось теплее, скорее наоборот, и дружинники плотнее кутались в пиджаки, больше подходившие к осенней погоде, чем для бабкиной продутой студеными ветрами халупы, отдававшей могильным холодом.

— Вот я и думаю: что гонит людей на такой риск, на такую опасность? — сказал Сидоряк, все еще продолжая смотреть на полыхающее пламя, заполонившее всю ночь.

Скупо, не рисуясь, но и не играя в скромность, он стал рассказывать о случаях, когда смерть только чудом обходила его, и он тогда клялся, что больше рисковать не будет. И снова рисковал. Вдруг он оборвал свой рассказ:

— Сколько раз надо умереть, чтобы стать человеком?

Этот вопрос мог восприниматься и как укор, и как желание услышать мнение других. Когда же никто не откликнулся, Сидоряк высказался сам:

— Все же я кое-что для себя добыл, черт побери!

Бабка Марья, не проявлявшая до сих пор никаких признаков жизни, вдруг неожиданно обругала его:

— Найдешь ты свою смерть, ой, найдешь!

— Я, Марья, бессмертный, — отмахнулся он от этих слов с таким веселым видом, будто бабка чем-то потешила его. — Ты ведь и тогда говорила…

— А много ли не хватало?

— Свечки, — передразнил ее Сидоряк.