Поэтому-то сейчас герой Рущака удержался на сцене недолго. Его смела волна революции. Борьба не на жизнь, борьба на смерть.

— Лаконичные слова — «жизнь» и «смерть». Первое понятно. А второе? Что за ним? Просто смерть? Да, разумеется, чужая смерть. А своя? Даже не боль и не страх в обычном их понимании. Просто живые остатки небывало преувеличенных чувств. Последнего света, теплоты, гнева…

Именно так пояснял свои чувства Сидоряк перед той смертью, которая второй раз засекла его у хаты бабки Марьи.

Все произошло тогда почти так, как он предполагал. В хате погасили свет, и дружинники тихонько вышли во двор и заняли свои боевые места. И тут со стороны леса появились бандиты. Натренированный глаз и слух партизана и, возможно, какой-то особенный нюх позволили ему распознать в этой глухой темени появление врагов.

— Идут, — проговорил он тихо.

Бандиты даже не выслали вперед разведку — видимо, никак не ожидали встретиться здесь с дружинниками, — Сидоряк, думалось, основательно рассчитал операцию. Когда пашня явственно отделила их от черного фона леса и они стали походить на движущиеся мишени, Сидоряк дал команду открыть огонь. Но как только завязался бой, он ощутил под сердцем досадный холодок: парни стреляли в темноту ночи наугад, впустую расходуя патроны. А встречный огонь был неумолимо точным…

Бой продолжался около часа, а казалось, целые сутки — страх и напряжение меряют все своими мерками. Бандитская пуля подожгла крышу: огонек от трассирующей пули зацепил несколько соломинок, задержался на них с некоторой неуверенностью, а затем, ухватившись за что-то сухое, начал разрастаться. Через несколько минут огонь уже бушевал вовсю, и Сидоряк приказал:

— В лес, я прикрою!

Но в непрестанной стрельбе его команду дружинники не расслышали.

Сколько времени требуется на обдумывание действий в подобной ситуации? Вероятно, доли секунды. Зато в них укладывается многое. Они чем-то напоминают сон, вмещают иногда в мгновении целые годы. За этот короткий поединок Сидоряк пережил столько, сколько хватило бы не на одну ночь. Боль, страх, ответственность — все в каких-то бессловесных сгустках, целой массой, упало и ошарашило. Он ругал, угрожал, просил, жаловался, извинялся и тут же снова ругал… И все это проделывал без единого звука, кроме своего напрасного приказа, к которому, пожалуй, и не подходит это слово — приказ: в лес! А когда случилось то, чего он более всего боялся, Сидоряк просто озверел. Как сумасшедший, в слепой надежде — а вдруг? — нажимал на спусковой крючок и, также по-сумасшедшему, воспринимал молчание автомата.