Гор. Кенигсберг

Профессору Иммануилу Канту

— Не мешало бы добавить, — вздохнула Анна-Мария. — Для Аргира Касьяна, вашего слуги и помощника…

…Теперь-то я старик, но не дает мне покоя давняя история. Поверьте, так все и было, как рассказал. Иначе разве стал бы заводить нескончаемый спор с ковылем?

И вот сегодня, когда уже не только Кант, Аргир, Михалаке Капрару, Василе Бану, Георге Лунгу, но даже и Анна-Мария стали травою, беспокойно у меня на душе: ведь давным-давно, хоть и по неведению, но содеял я что-то неладное, и никто не в силах этого исправить… Подумал: надо поведать обо всем и взять на себя вину за те мгновения раннего июльского утра, когда рука ребенка отправила в никуда, в небытие, бесконечное и безвозвратное, пару шерстяных носков, связанных одинокой женщиной, которая ушла из жизни, так и не родив. Ведь кто такой Иммануил Кант, если не это самое никуда? И в чем виновата вдова по имени Анна-Мария, у которой война отняла двух мужчин?

А ковыль… Да что с него взять, трава травой.

Хотя кто знает… Говорят же мудрые люди: «Хрупкие вы, травинки, шаги ваши малы и неприметны, но вся огромная земля расстелилась у ваших ног…»

УЛЫБКА ВИШНУ

УЛЫБКА ВИШНУ

Volentem ducunt fata, nolentem trahunt.

Покорных судьба ведет, непокорных — волочит.

1

1

Село загудело растревоженным ульем. Молва прокатилась, что гром с ясного неба: Рарица, жена Скридона Патику по прозвищу Кирпидин — хотите верьте, хотите нет! — сынком его одарила. Старик о пенсии хлопочет, справки-бумажки припасает, а тут еще праздники в разгаре, когда и погулять, как не зимой.

Не забудьте, веселиться теперь дважды привыкли, по новому стилю и после, как водится, по старому. Оба новых года надо селу справить, на рождество столы накрыть, да два крещения прибавьте… Глядишь, крещенские морозы вот-вот грянут, а у тебя со дня Ивана-бражника голова чугуном гудит. Пора новый бочонок починать, затычку к нему мастерить, да сверло, как на грех, куда-то запропастилось. Подхватится сельчанин, и за сверлом к приятелю.