— Кума Наталица…

Прокуренный басок Михалаке Капрару загудел, как из бочки. Смотрю, на шее у него обрывок веревки болтается, как тогда, после унгенской ярмарки.

— А ведь обещал, антихрист! Горы золотые сулил: «Все знаю, обо всем поведаю…» А стали собираться домой, он на попятный. Мол, что можно сказать, незрячие вы, не поймете. Налопотал ерунды, а про дело ни гугу. Связать бы его этой веревкой да показать, где раки зимуют… Ты поняла, кума? Что за «можно» и чего «нельзя»? Знать нам нельзя?.. Зачем тогда люди пришли — чтоб он совсем голову заморочил?

— Как зачем? Он же клятву давал! — без запинки заявила тетя: — У этих, ну… кто не в порядке… У них, как в секте, заведено: поговорят между собой, пошушукаются — и молчок, чужим ни полсловечка. Потому что боятся! Заметил, кум Михалаке? Спрашиваю: «Какой же теперь адрес у Аргира?» А он: «Кенигсберг», — говорит. «Это понятно, но Аргир просил носки прислать, так надо бы адрес поточнее…» А слепой как извернулся? «Не надо, — говорит, — не беспокойтесь… не стоит утруждаться. Все, что ему нужно, уже отправлено!»

Ну вот, заварил кашу, а сам в кусты. Носки — не носки, хлопотать — не хлопотать? А тетя продолжает:

— Что за беспокойство, говорю, помилуйте. Мы бы и от себя пару послали, по старой памяти. А слепой в ответ: «Только через господина профессора Иммануила. Город-то немецкий…» Немецкий? Ну и что? — думаю. Вдруг как стукнет в голову: а не в плену ли Аргир у того ученого профессора? Может, вызволять пора?

У меня, само собой, рот до ушей, и опять, слышу, меня гонят:

— В поле отправляйся, раззява, хватит ворон считать!

Ах, так! Ну, вы меня попомните… Вот возьму убегу и не вернусь, кто вам адреса будет писать?!

Очутился я на взгорье, и не один. Со мной вместе были поля, лес и пастбище с сусликами — они торчали в ковыле, как серые восклицательные знаки на белом листке. А еще к нам присоседились наша телка и две коровы баде Каранфила и сам великий господин Иммануил, а рядом с ним слепой Каранфилов племянник в очках и с амбарной книгой под мышкой, и невесть откуда — Аргир. И всей компанией мы отпраздновали величайший закат на свете, последний закат детства, — таких уж я больше не видывал, света его хватило бы, наверно, на весь мой век…

А утром сквозь сон услышал мамин голос:

— Вставай, сынок, к тебе пришли. Что-то написать нужно…

Ох, опять вставай… Будь он неладен, тот день, когда я узнал первую букву и нацарапал ее на бумаге! Плеснул в лицо водой, чтоб проснуться, и вижу: Анна-Мария подкладывает в огонь хворостинки у летней печки.

— Вэликэ, — она подошла поближе, — нет у тебя химического карандаша? На почту ходила — закрыто. Подумала, рано еще, стою жду… А мне говорят: понедельник сегодня, не работают. Придется в Унгены добираться…