Хмурится глава семейства: «Ответь, доченька, с кем ты троих детей родила и вынянчила? Со слюнявым? Или с их отцом родным? С неряхой или со своим мужем венчанным? Не совестно людям на глаза казаться? Хату бросила, гнездо свое зоришь… Вот тебе бог, дочка, а вот порог. Живо забирай детей и марш отсюда, срам по селу шататься, не бездомная. А то возьму сейчас палку да обоих сей миг выдеру, бесстыжие!»

Было так во времена Соломоновы, и после, в святой Византии, где по евангельским прописям судили-рядили, за провинности клали наказание. И когда турки хозяйничать пришли в Византийский град, закон не переменился. Потому, плачь не плачь, бредет восвояси из отчего дома зареванная беглая жена с тремя мальцами — путь ей лежит на другой конец села, под мужнюю крышу, в дом суженого.

Теперь же, в сельском клубе, Кирпидинова Тасия, хоть убей, и слышать не желает о каком-то там суженом. У обоих ни родителей нет, ни детей, ни опекунов-поручителей, и по новому закону всякий волен выбирать себе «судьбу», как заблагорассудится. Вот он, Закон, самолично прибыл в лесную глубинку, засвидетельствовать почтение уважаемым кодрянам. Фемида недовольно хмурила брови: «Ай-я-яй, как некрасиво. И несправедливо, скажу я вам… Да, нехорошо любящим так себя вести. Ну-ну-ну!» И пальчиком грозит раз, другой… а это значит: посидеть тебе годик-другой, мил человек, поглядеть на небо в клеточку — вернешься к супруге как шелковый. Баде Кирпидин аккурат ткнулся носом в ее перст грозящий: зачем рукам волю дал, милок? Жена тебе не батрачонок-дармоед, каким ты сам был у Глистуна, того избавителя, что выменял маленького Скридонаша на мешок муки.

Село слушало прокурора… Выступал он долго, переспрашивал, доходчиво ли говорит. Очень ему хотелось вразумить этих забитых, непросвещенных людей, чтобы наконец-то в их душах пустили свои ростки гуманные, а не варварские начала бытия.

Речь его, слово в слово, переводила учительница молдавского языка. Слушали прокурора, слушали… До чего похожи его слова на отцовские увещевания дочери-беглянке! Соглашались: «Да, умный человек, много знает. Хорошо говорит товарищ прокурор. Что уж мы, совсем темные? Женщина, она, конечно, тоже человек. У самих дочери растут… Ну, а как быть, ежели троих детей народили, а семья не клеится? Нет жизни с твоей ненаглядной, хоть топись. Что будет с тремя огольцами? Они же твои, чума их забери! Сидишь так, клянешь все на свете, и вдруг подкатит ком к горлу, глядь, даже слеза прошибла — твои же они, дьяволята, твои, не подзаборные… Теперь, значит, воля вольная, живешь «до схочу», а не схочешь — повернулся, и был таков. Куда же детей-то, как рассудит товарищ прокурор? В приют сдать, для облегчения жизни?»