Александру тоже к весне поджало. Мясо продала, денежку припрятала — нетель она после купит, а то малое, что для себя от Милки осталось — съели, и вот уже неделю как Сережка с Бориской по очереди объедают в столовке мать.

2.

Голодный, он стоял у дровяного сарайчика столовой — дальше ноги не шли.

Он давно продрог в своей старенькой шубейке, но не торопился к высокому крыльцу столовой, не решался войти в нее.

Обострила нужда и ум, и глаз парнишки. Стал Сережка много приглядчивей, вдруг увидел, как трудно живется матери. Работает, слышно, за двоих, а кормежка-то! Лицом опала, да и вообще стала какая-то непонятная. Писем от папки нет… Но и похоронки нет! Зачем же так изводиться. Придет с работы и все глаза прячет, ходит по бараку так, будто чего боится. А зачем карточку отца сняла со стены. Напугала нынче утром. На завод уж собралась, только и осталось, что подпоясаться. Подошла, уцепилась за его плечи и спрашивает чужим голосом:

— У тебя чьи глаза?

— Твои, говорят…

— У отца тоже черные. Помнишь?

— Твои! — весело успокоил он мать, однако она не улыбнулась той знакомой ее улыбкой. Затянула потуже опояску, надела лохмашки и тоскливо, задумчиво сказала куда-то в угол:

— Вот так, сыночек… Вперед оно вымчато, да назад-то замчато…

— Ничево, мам, вывезем! — догадливо ободрил он ее: вспомнив то, как тащили они в поселок сено.

Отвлек Сережку от невеселых мыслей подошедший тут Мишка Чупин.

Когда-то, в первом классе, начинали учиться вместе. Потом Мишка простыл, заболел головой, вроде как тронулся малость. Теперь парнишка уж не учится, а ходит по поселку, собирает доброхотную милостыню.

Ни болезнь, ни голод — Чупины точно голодовали, не утишили в Мишке ребячьей веселости. В рваном пальтишке с чужого плеча, в облезлой собачьей шапке, он дернул Сережку к большому окну столовой и хрипло, простуженным голосом запел:

— Ты, Мишка, много ли насобирал? — перебил песню Сережка.

— Подали малость ради Христа… — посерьезнел Мишка и вспомнил: — Побегу к своему Афанасью — опухат отец-то от голода… А в школе что? Учительша-то что нам назавтра учить велела: рабы не мы, мы не рабы…

Мишка вспомнил что-то свое и торопко зашаркал по ледяной дороге в своих латаных-перелатаных пимишках.

И Сережка свое вспомнил: сейчас же рабочие из столовки хлынут. Что же он стоит ни туда, ни сюда. Пойдут люди и надо будет здороваться, начнут торопить к матери: заждалась, супишка-то, однако, простыл…

Шаг, только шаг бы первый сделать, а там как головой в воду и стыда нет. «Объеда-ла-а!» — вдруг закричало все в парнишке, закричало зло, укорно. Еще какое-то мгновенье колебался Сережка, а потом, полный безмерной детской жалости к матери, кинулся бежать от столовой.