Уже не первый раз думал, спрашивал себя: даст ли Ия Александровна хлеба? В прошлом году, в третьем классе у нее сидел. Он на «отлично» учился, всегда поднимал в классе первым руку. И это она, Ия Александровна, говорила, что любит его. Как не любить, он же и стенгазету всегда выпускал в классе…

Осмелел Сережка, еще и потому осмелел, что точно знал: подкармливает Потапова своих да наших, все об этом говорят в поселке.

«А раз уж говорят — зря не скажут!» — объявила вчера тетка Вера, когда приходила к матери.

Парнишка решительно шагал к магазину и тоскливо думал: «Зачем она стала продавцом, Ия Александровна? Как бы хорошо в школе ей быть: целый класс ребят, и все так хорошо слушают. И не было бы тех плохих разговоров у людей. А тоже, знать, наголодовалась, — оправдывал свою бывшую учительницу Сережка. — Может, родные упросили уйти в магазин.»

В магазине запах свежего хлеба настолько оглушил парнишку и так взыграло ощущение голода, что у него мутнело в глазах.

Потапова в белом халате поверх пальто, стоя, читала какие-то бумаги. Подняла голову в теплом сером платке, выжидающе посмотрела.

Поздно пятиться к двери. Сережка уже не мог одолеть захватившего его желания. А попросил таким робким голосом, что и сам удивился.

На всю жизнь потом запомнил он эти считанные минуты своего стояния у прилавка, минуты своего унижения.

Парнишка выжидающе замер.

Круглое, розовое лицо Потаповой взглянуло на него тихими сытыми глазками.

— Нет, Сережа, не могу дать хлеба. Ты же получил на сегодня паек. Иди в класс. Уроки ты выучил?

Он весь как-то переломился в своей старенькой, залоснившейся шубейке, вскрикнул тонким сдавленным криком и, не помня себя, выбежал из магазина.

Уже в школе в темном углу большой раздевалки уткнулся в холодную промороженную стену и заплакал. Конечно, не обязана Ия Александровна давать ему хлеб. Так, поговорила бы о школе — мало ли о чем. Отказала, будто и не знает его! Многое в эти минуты поднялось в Сережке. Все накопленные за войну детские боли и обиды. Мать они с Бориской объедают, а работа у нее тяжеленная. Папка не пишет, может, убитый лежит на снегу, может, ветер и волки над ним…

Он плакал навзрыд, плакал безутешно, как могут плакать только дети. И не видел подошедшего директора школы.

Участливый голос Филиппа Васильевича Рыбалова только добавил слез.

— Ты что, Сереженька. Похоронная от отца?

Он не понял, спрашивал директор или уже утверждал беду. Вскочил и застучал своей фанерной сумкой о скамейку.

— Живой мой папка! Живой!

— Хорошо, хорошо-то как… — успокоил Рыбалов и по-отцовски мягко погладил парнишку по плечу. — Нельзя так, мы уже большие…