После той ночи — утром, места себе не находила: знает обо всем Верка или нет? Пошла к соседке и слово за слово потянула нить жиденького разговора о вчерашней выпивке.

Спирина скоренько самогонки налила, да Александра сделала отмашку рукой.

— Убери, чтоб и духу не было!

Соседка пожала плечами.

— Как хошь… Да, Шурья, какой, однако, наглый Ефимчик! Ты рассолодела вчера совсем, а он и рад, наладился лапать соседку. Взвилась я и шумлю: «Не мылься, сосед, гуляй дальше!» Уложила тебя в постель, да и поперла ево домой. Ну, довела до крыльца, стукнул он дверной заложкой, тут я и восвояси снег погребла. А что ребятишек твоих не отправила — только разоспались, будить было жалко. Залезла я на печь и бай-бай!

Вот так. Таким голосом Верка про вчерашнее напомнила, что и сомневаться не приходилось: знать она ничего не знает. Да… Зевка Бояркин не дал. Стукнул у себя в сенях заложкой, ушла Спирина, а он тем же следом к соседке, двери-то у нее не заперты: себя не помнила…

Бояркин ушел еще затемно, и тут же Сережка с Бориской прибежали: раненько подняла их вчерашняя забота о жареной картошке. Едва хлопнули дверью, не раздеваясь, ринулись к столу. Встали столбиками и ничего-то в их глазах не было, кроме жадного любопытства: осталось ли чего поесть?

Вот тогда, в ту минуту, когда сама Чистота человеческая в облике ее детей объявилась среди барака, впервые осознала Александра, что произошло, и, полная смятения, ужаснулась.

И заметалась она по тому бесконечному кругу страха и укора, укора и страха. Все больше, глубже полнилась она той тяжкой правдой, что ничего теперь не поправишь, ничего-то не изменишь.

Прервалась жизнь. Пошел отныне отсчет дням какой-то уже другой, не прежней ее, чистой, жизни. Теперь все разделилось на две части: до того случая и после того случая. И уже до конца, до могилы ходить ей с поминальной болью о тех днях, которые были до него, до Ефима Бояркина.

Что-то надломилось с того утра в Александре, что-то такое свернулось в ней. И ходит она теперь на завод с потухшими глазами, роняет голову вниз, и так со стороны кажется, что выглядывает нечто баба на уличной дороге.

4.

Заметную перемену в Лучининой объяснили просто: туго солдатке с ребятишками без коровы, говорят, и картошка на исходе. А потом от хозяина вестей нет. Поневоле опустишь крылья.

Пристальней других пригляделась к Александре Аксинья Карпушева. Ну, мужик замолчал, конечно, и нехватки скрутят кого хошь… Однако угнетается баба чем-то и другим, видно же! Что же ее точит? Посидеть бы вместях, авось и объявится тот червь. А как в советном слове она нуждается — как не помочь!