Вдруг на другое качнуло в мыслях Александру. Вдруг опять ее раскаяние захватило. У нее даже слезы на глазах выступили.

«И честь мужа задешево ты уступила…»

Не скорбела бы она, не мучилась, если бы хоть какая-то вина числилась за Матвеем. Да, уцепилась бы теперь за его промашку, за его бывший грешок — вот, вот… Есть оправдание своему падению, своему греху! На других баб Матвей не заглядывался, бить не бил и о домашнем, о ребятишках радел не хужей других. «Ну, что это за мужик, который ни разу, ни в чем не оступился!» — опять и опять злилась на Матвея Александра. Ни ревности в ней не поднял и не унизил перед другой женщиной. А, правда, жила бы она сейчас обидчивой памятью, кивала на шатость, на провинку мужа и по злобе-то оправдывалась легко: как аукнулось, так и откликнулось, Мотенька. Так-то, милой!

Да нет… Пускай измена, загляд в чужой огород… Неужели по тому судимому правилу жить в семье, когда око за око. Что же содеется? К одному злу другое добавь… Нет, ни в какие разумные ворота такое не лезет!

Может, в живых уже нет Матвея…

Господи, значит не кинуться ей в ноги мужа, не виниться перед ним в своей бабьей слабости. Не прощеным грех-то ее останется…

И невольно вспомнились слова Аксиньи Карпушевой: «Пал, так целуй мать сыру землю да становись на ноги!»

Так, так… Только упала-то тяжело, на кого бы опереться, на кого?! На Бога! Верно, только к нему и припади со слезой, с покаянной исповедью.

Теперь, в войну, когда каждый увидел очевидную ломкость многих личных своих надежд, когда каждый познал боль кровных утрат, когда о смертности, о беззащитности отдельного человека думалось ежедневно, когда горе было познано до его первородных глубин, когда, наконец, пришло отрезвление от наносной самонадеянности — многие, особенно женщины (они всегда принимают на себя большую часть людских бедствий), вспомнили, опять заново познали цену народных примет, дедовских поверий, поговорочной мудрости, а главное — инстинктивно многие потянулись к Богу за Отчим утешением, за духовной силой, за той мыслимой надеждой, без которой так трудно человеку.

Пришла к Богу и Александра. Впрочем она всегда помнила о Боге, и глубинная память о нем то затаенно, то открыто всегда жила в женщине.

Александра в своей душевной щедрости никогда не терпела внутреннего одиночества, ей всегда требовался не только равный себе, но и тот, кто был неизмеримо выше ее во всем. И перед его вселенской силой, — считала она, — перед его непорочной святостью надлежало смиренно преклоняться. Признавая, по-своему чувствуя Бога, Александра, однако, редко молилась, редко обращалась к нему, возможно потому, что не знала страха виноватого человека. Да и откуда быть страху, если живешь чисто?