Васиньчук благодушествовал. По-хозяйски широко сидел он за небольшим столом, сытое лицо его лоснилось в открытой простодушной улыбке. Даже тяжелые желтоватые глаза директора были налиты хмельным довольством.

Взбодрила его Лучинина своим расположением. «Вот жмется он к ней, а она ничего — пожалуйста! Та-ак… Знать, натерла жизнь холку, запарилась баба и поубавила прыть», — радовался директор, уже открыто, самодовольно посматривая на Александру. Она была очень хороша сейчас в этой своей стыдливой растерянности, в легоньком обтяжном платье.

«Надо же… — удивлялся Васиньчук, — годы прошли, детей двое, работа изморная, а еще и красивше стала, в самую бабью сласть, однако, вошла».

И невольно взгрустнул директор, незванно горчинка на его сердце пала.

Сам свою личную жизнь испохабил! Одно-то ухватил, да другое, не главное ли, потерял. Сломя голову кинулся когда-то за приезжей учительницей. Как только не распинался перед ней, вспомнить стыдно! Нет, не чувства, а самый трезвый расчет был втереться в маленький круг поселковой интеллигенции, а тогда эта интеллигенция была в чести. Женился и опять намеренно рвал себя на работе, угодничал кому надо, на собраниях кричал нехитрые производственные агитки, и заметило, наконец, начальство. Жена — учительница, стахановец, радеет о производстве и понимает текущий момент… Вначале десятником, после мастером поставили, а теперь война и на директорское место посадила — худо ли? Все хорошо: бронь от фронта, здоров, план Васиньчук дает, жратвы хватает, а только той тёплой, желанной жизни-то и нет, нет!

Спирина опять, теперь уж без надрыва, порывалась петь. Она уже перебралась к своему инженеру, терлась о его плечо, он так и сиял своим жирным похотливым лицом.

— Мы провожаться пойдем! — внезапно объявила Верка. Пока ее инженер одевался в кути, она вполголоса оправдывалась у стола:

— Не дойдет один до дому мой бриллиантовый… Я ево потихоньку до калиточки доведу. А ты, Шурья, сама уж тут хозяйничай. Спирт есть, керосин не выгорел — беседуйте по душам…

— Бросаешь… Ну, мотай! — зло махнула рукой Александра и с болью в глазах прислонилась к русской печи.

Уже в дверях Верка хохотнула мелким бесовским смехом:

— Ну, не ругайтесь туточки!

Александра подошла к стене, что разъединяла барак на две половины, прислушалась. Конечно, спят давно ребятишки. И Веркина Таечка с ними. Ну, полати большие, с запасом мастерились… Она вернулась к печи, сложила на груди свои большие полные руки, недвижными глазами смотрела на осевший огонь в лампе и одно-единственное билось в ее расслабленной хмелем голове: «Хоть свою постель на этот раз не опоганю…»