В конце мая присылает Анфиса Даниловна нам письмо с кухаркою. Добрые, мол, хозяева! навестите меня, потому что сегодня день моего рождения, и проводить его мне одной очень грустно. Приходите, пожалуйста, поэтому обедать…

Отправились мы с Анютой. Я с того разговора, как вам передал, не видался с Анфисой Даниловной. Переменилась таки она! И не то чтобы похудела или пожелтела, – уж больше худеть и желтеть, как после братниной смерти, ей было нельзя, – а как-то поглупело у ней лицо. Вот – видели у святых врат блаженненькие сидят, милостыни просят? Так на них стало похоже. Мы говорим с нею, а она – и не разберешь – слушает или не слушает… улыбается, глаза – то в одну точку уставит, как бык на прясло, то – и не догадаешься, куда она их правит: знай – перебегает без толку взглядом с вещи на вещь. У меня дядя запоем пил, так у него точно такой же взгляд бывал, когда ему черти начинали мерещиться!.. И никогда у нее прежде не было этой манеры рот разевать: а теперь, – чуть замолчит да задумается, – глядь, челюсть и отвисла… Смотрю я на нее – чуть не плачу: такая берет меня жалость! девица-то уж больно хорошего нрава была!

Пообедали мы честь честью, – потом перешли в гостиную, Анфиса Даниловна с Анной Порфирьевной плетут бабьи разговоры, а я по комнате хожу, делаю моцион; такая уж у меня привычка, чтобы прохаживаться, поевши. Пощупал я ручку на двери в распроклятый этот кабинет: заперто. «То-то! – думаю, – так-то лучше: сны снами, а запираться не мешает: тогда, пожалуй, не будут и стулья опрокидываться, и карандаши падать со стола…»

Но только что я это подумал, слышу, что за дверью как будто шорох какой-то, – не то шепчутся, не то смеются… Я и сообразить не успел в чем дело, как вдруг в кабинете – звонок, да порывистый такой, с раскатом, точь-в-точь, как покойник звонил… Меня, знаете, так и отшибло от двери, а Анфиса Даниловна вскочила с места:

– Что это? что это?

Машет руками, глаза изо лба выпрыгнуть хотят – белые совсем, прозрачные, как стекло… Сколько, кажись, не было У нее крови в теле, вся прилила к лицу, и сделалось оно от того совсем синее; на шее жилы вздулись, как веревки.

А звонок вдругорядь… в третий раз… потом – бух о дверь! словно с сердцем бросили его; звякнул и замолчал. Как вскрикнет наша барышня: – Ваня! иду! сейчас! Ваня!..

Подбежала к двери, вынула ключ из кармана, а в замочную-то скважину попасть и не может. ткнула раза два мимо, застонала, да и упала прямо лицом на дверь… Тут ей и смерть приключилась. Анатомили ее потом: умерла, царство ей небесное, как раз тою самою мудреной болезнью, что доктор нас предупреждал…