Он мысленно прикипел глазами к багровым отсветам и вздрогнул от внезапных орудийных ударов. Он ловил их, удары, всем своим существом. Они больно толкали в грудь. Вздрагивала и качалась земля под ногами. Он искал опоры, но не находил ее, пока не подошел к нему Виктор Алышев, не взял под руку, не притиснул к себе его локоть, просипев сдавленно:
— Крепись, матрос…
Трещали несогласованно автоматы, словно при неожиданной атаке, бухали в небо жестокие карабины. Налетающий ветровой сквозняк буйно лепетал в кумачовых полотнах, поднятых на флагштоках, которые были поставлены густым частоколом. Посередине частокола самая высокая мачта, и на ней длинным узким полотном трепыхался вымпел. Когда вырос холм зеленоватой глины с гравием, на него сверху надели металлическое надгробие с приваренной медной дощечкой, на которой выгравировано имя захороненного, звание и даты жизни — короткие до горькой печали даты. Рядом поставлена серая каменная глыба с отполированной лицевой стороною, на ней золотистыми литерами врезаны слова о совершенном подвиге, о славе и вечной памяти. Толпы народу, четкие четырехугольники строев, голосистая медь оркестра — все это расположено на широкой площадке, справа от шоссе, ведущего вон туда, на возвышенность, к бетонному мосту, минуя который, минуя низкорослую рощу, попадаешь в Снежногорск…
Сбив шапку на затылок, Антон обеими руками утирал лицо, пытаясь прогнать наваждение. Он снял шапку, зачем-то встряхнул ее, погладил свободной рукой. Вечерние отсветы падали на его лицо, высвечивали густые, четко врезанные морщины. Белый пламень седины, охвативший в недавнем прошлом виски, теперь перекинулся и на чуб, выбелил его ярко, отчего запавшие темные глаза показались упрятанными в глазницы еще глубже, стали еще старше. Только тяжелый карниз бровей оставался нетронуто черным. Он делал лицо каменно застывшим, неподвижным.
Антону подумалось о том, что умершие не уходят насовсем, не оставляют тебя, они живут в тебе, ты видишь их, разговариваешь с ними повсечасно, случается, даже споришь. И мать Настя, и баба Оляна, и Потап Кузьменко, и Богорай, и Полька Дудничка, которая затем стала Полиной Осипенко. Теперь сын… Эта рана будет кровоточить всегда, не даст забыться…
С новой силой, с новым ожесточением вошла в него боль, парализуя волю и разум. Обожженный мозг являл на свет давно забытую картину. Антон не хотел вспоминать о ней, изгонял из сознания, но вот она снова всплывала, словно мстя ему за допущенную когда-то жестокость. Он видит Юрку, который вызывающе ухмыляется, дразнит отца, заставляя младшего брата Володьку подсовывать грецкие орехи в притвор двери. Сам нажимает на дверь, орех под натиском стреляет звучно, лопается, что приносит визгливую радость обоим. Мать и отец предупредили старшего: