Старый Баляба начал приходить в себя раньше других. Усевшись на перевернутой корзине-сапетке, поставил ящик с инструментом в ногах, вытесывал стамеской колышки-зубья для грабель. Взяв грабли на колени, выбивал-выковыривал сломленный зубок, вместо него ставил новый.

Юрко, о котором он оттосковал столько ночей, которого похоронил по-своему, мысленно распрощавшись навеки, не уходил у него из головы, не оставлял старого. То голос его прозвучит где-то рядом, то шаги послышатся. То привидится деду, что Юрко затеял возню с младшим братаном, и дед готов хватать свою палку-костыль, бежать к месту потасовки, чтобы усмирить неслухов.

Порой подкатывало знойное удушье, Охрим Тарасович оттягивал ворот рубахи, сипло свистя, хватал воздух пустозубым ртом. По сухим его щекам обильным граем плясали слезы, застревали в белых с желтым подбоем усах. Он всхрапывал в неизбывной своей тоске, покачивал обездоленной головой. Когда приступ утихал, старик сморкался трубно, утирал руку о валенок, застегивал верхнюю петельку ватной фуфайки, скинутую с пуговицы при удушье, поправлял на голове темный цигейковый треух.

Горе — оно никогда не бывает одиноким, обязательно влечет за собою другое. Одно горе — тяжесть, два горя — непосильная мука. Пригибала старика к земле Панина каменная немота. Не рехнулась бы умом, не наложила бы на себя руки. «Не приведи господь», — молил суеверно Охрим Тарасович. Однажды, зайдя в светлую комнату, где стояла Панина кровать, увидел картину, приведшую его в крайнее уныние. Паня сидела на постели. Пальцы правой руки сложила щепотью, словно для крестного знамения, прижала их с силой к груди, впиваясь глазами в дальний затемненный угол.

— Шо с тобою, ясочко? — спросил, мертвея.

— Тату, у нас там висит икона чи нема?

— Нема ничего. То тебе так ввыжается. Ложись, ложись, ясочко, на свое лижко. Ось я тебе ноги прикрою.

— А мне показалось, икона…

— Яка там икона? Не выдумывай!

— Мамкина святая богоматерь с дитятком.

— Пусто, хоть запали.

Охрим Тарасович после долго шептался с Ниной, просил:

— Гляди за ней.

Кинув портфель на кушетку, что стояла в передней комнате, Володька поспешил к деду под навес сарая.

— Дедушко!

— Га!

— Шо ты робишь?

— Зубы вставляю.

— Кому?

— Чи не бачишь? Граблям.