— Так.

— Сам померекуешь. С батьком Антоном посоветуешься. Матерь не забудь спытать. Мое слово ты знаешь. Я сказал. И будет об этом.

Смутный день повисает над подворьем.

Охрим Тарасович покачивает тяжелой головою, повторяет про себя слышанные в давности слова: «Переживать детей — тяжело, а внуков — грешно».

2

Вернувшись в Бердянск, Антон не стал дожидаться новоспасовского автобуса, сел на новопетровский. Все вокруг выглядело изменившимся, малознакомым: и автобусная станция — высокое сооружение из стекла и бетона, похожее на спортзал, и улицы города, придавленного низкой сумрачной облачностью, то и дело роняющей мелкую дождевую пыльцу, и домишки пригородного поселка «8 Марта», одноэтажные, с шлакозасыпными стенами, крашенными то голубым, то желтым, с шиферными крышами сталистого оттенка, с садами и виноградниками, тесно прижатыми к самому дому, с зелеными штакетинами заборчиков, выстроившихся по единому ранжиру вдоль мостовой, и верхняя дорога, ведущая мимо приземистых строений совхоза, и угадывающееся внизу, справа, под горой, море, над которым плотной подушкой лег туман, и серпантин горной дороги, и голая, обезлистевшая, посеревшая Старая Петровка — все выглядело малознакомо. Антону сдавалось, что видит он все во сне, когда и угадываешь и не угадываешь, и веришь и не веришь в то, что открывается перед глазами. Он понимал, что с Юркиной смертью ушло его прежнее ощущение и восприятие окружающего мира, наступило иное время, принесшее иные картины, иные оттенки. Между тем, что было до смерти сына, и тем, что есть после, легла грань — острая, ножевая, жестоко ранящая.

Он сошел с автобуса на повороте, как раз на краю Старой Петровки. Автобус ушел вправо, в сторону Новой Петровки, бывшей крепости Святого Петра, или еще она называлась Фурштатом, в котором стояли казаки, обороняя край от турок и англо-французов. Автобус ушел вправо, Балябина дорога легла в противоположную сторону. Раскисший грейдер уплывал из-под ног, качал по-пьяному, липко цеплялся за бурки. Отсыревшее пальто заметной тяжестью давило на плечи, шапка горячила голову, стягивая ее немыслимо тугим обручем. У ближней лесополосы он выломал палку-посох, пошел, опираясь на нее, по-стариковски горбясь. Временами останавливался, очищал о посох налипшую на обувь крутую черноземную замесь, переводил дух, шагал дальше. На ум приходили цепкие, настойчивые слова стихов, которые он учил еще в школе и которые открыл как бы заново в Снежногорске, находясь в доме Алышева:

Алышев подал ему тетрадный листочек — мелко исписанный, помятый.