Эта весна в жизни Кольки Белендина была самой счастливой. Были пронизывающие до костей холода, в избе, настылой и грязной, он по-прежнему жил один, была бескормица, ломались во время сева и пахоты трактора, но Колька будто ничего этого не замечал. Его все время опьяняюще согревала мысль о Клаве. Она любит его. Это делало Кольку крылатым, стойким и вливало столько энергии, что ему все давалось шутя, и он не знал устали в работе.

Вчера они весь вечер провели у реки. Бродили между кустами и деревьями по тропинкам, и Колька слегка досадовал, что они узкие — нельзя идти рядом, заглядывать Клаве в глаза.

Потом они сели на плоский камень, еще хранящий в себе тепло солнца. Кругом белела в темноте черемуха. Ее запах смешивался с запахами воды и трав. Точно зайчишка-шалун в первую порошу, ныряла в пухлых белых облаках луна. И, как музыка, неумолчно, с задумчивой грустью журчала, плескалась река.

Колька прижался щекой к щеке Клавы, взял ее ладонь.

— Клава, как хорошо!.. Очень хорошо… А можно, чтобы всю жизнь так хорошо? Знаешь, мы будем жить по-особенному, не как все. Так, понимаешь, чтобы душа в душу. Ведь ты, Клава, и я — это одно.

— Нет, Коля, так нельзя… Не сможем так.

— Почему? — Колька откачнулся от Клавы, уставился на нее.

— Жизнь, Коля, длинная и трудная.

— Клава, это, понимаешь, хорошо, что она длинная. Пусть! — Колька снова прижался к Клаве. — Все равно мы будем жить лучше всех. Знаешь, давайте все вместе: ты, я, Марфа Сидоровна и отец. Хватит ему в лесу…

Они условились, что завтра Колька привезет отца, а через неделю, в следующее воскресенье, сыграют свадьбу.

Хотя Колька пришел домой за полночь и еще долго лежал в темноте с открытыми глазами, встал он, когда выгоняли в стадо коров. В одних трусах и майке выскочил на крыльцо. Вся река будто ватой завалена. Эта вата цепляется за кусты, деревья, виснет белыми лохматыми нитями и упрямо ползет в огороды.

Было холодно, и Колька, вздрогнув, слетел с крыльца, сделал несколько кругов по двору, поприседал, помахал руками и умылся из ведра, которое всю ночь стояло на лавке около сеней.

Минут пять спустя Колька в кирзовых сапогах и в стеганке направился на бригадный двор, чтобы заседлать там коня и ехать к отцу. За воротами он приостановился, улыбнулся (в последнее время он часто беспричинно улыбался) и подумал о ружье: «Взять, пожалуй… В тайгу, понимаешь, еду».

За селом дорога круто пошла вверх, точно вела на небо. Конь, низкорослый и лохматый, напрягаясь, вытягивая тело, упрямо и цепко стучал копытами по камням.

А Колька бросил на луку поводья, привстал на стременах и запел. Пел он так, как когда-то пели его отец, дед и прадед — о том, что видел, а главное, о том, что накопилось на душе и рвалось наружу: