— Да так… Говорить, что ли, больше не о чем? Трясут и трясут! Надоело!.. Пошли!

Они долго шли молча. Из-за гор, где село солнце, поднимались черные нагромождения туч, расплываясь, закрывали багровое небо. Было тихо и душно.

— Знаешь, Клава, а ты его любишь!

— Кого? — Клава сердито и удивленно покосилась на Эркелей.

— Игоря, конечно… И он тебя любит. Вы дуетесь, а сами любите. Вот убей меня гром!

Клава плотно сжала губы, обернулась к Эркелей:

— Ты думаешь, что говоришь? Нет, ты сегодня просто не в своем уме. Честное слово! От покупки, что ли? Нужен он очень! Да я его уже сколько не видала. Он вон с Нинкой, говорят…

— Все равно… — упрямо стояла на своем Эркелей.

Из переулка им навстречу вышла Зина Балушева. Она несла на коромысле воду.

— Ты что никогда не заходишь? Зайди.

И Клава зашла. Зашла, пожалуй, потому, чтобы поскорее избавиться от Эркелей. Сегодня она просто невозможная.

Зина понесла ведра в избу, а Клава присела на ступеньку крылечка. Напротив, в нескольких метрах от нее, Федор, стоя на четвереньках, копался под кустами смородины. Он был в линялой майке и старых штанах с двумя, похожими на очки, заплатами.

— Добрый вечер! — сказала Клава.

Федор встал:

— А, Клавдия Васильевна! Добрый вечер!

«Спросит про свадьбу или не спросит?» — думала Клава.

Федор не спросил. Он начал многословно рассказывать об огневке — вредителе смородины и крыжовника.

— Летом этот червяк из ягод в землю уходит, в куколку превращается. А весной, в это самое время, вылетает такой бабочкой. Вот я гексахлоранчиком и посыпаю. Надо было с осени, да не удосужился. Со временем теперь хоть караул кричи, — Федор говорит о недостатке времени не с сожалением, а даже с затаенной гордостью.

Он давно вернулся с фермы в контору. А прошлый год, после учебы на трехмесячных курсах, занял место Прокопия Поликарповича, ушедшего на пенсию. Кажется, Федор очень доволен своим новым положением. И в семье все утихло, наладилось. Только Зина, видно, сожалеет, что так опрометчиво сменяла детский сад на свиноферму. Не раз уже жаловалась Клаве, что ей трудно, устает.

Под говор Федора Клава думала о том, что, наверное, все вот так: в молодости ищут, мечутся, а когда постареют — притихнут, успокоятся, стараются обходить в мыслях и принципы и запросы души. Да нет, почему все? Не все! И годы тут решающей роли не играют. Григорий Степанович вон совсем старик, а не успокоился, повернул свою жизнь так, как захотел. И Ермилов никогда не успокоится, не пойдет на сделку с совестью. И Геннадий Васильевич тоже… А вот себя она не знает. Ведь самое трудное в жизни, говорят, познать самого себя…