— И не токмо медведь! — вскидывается старик. — Ты что думаешь, не успела земля на могиле отца обсохнуть — сразу свадьбу? Добрые люди так не делают. И вот он, Миколай, так не поступил бы. — Старик, морщась от боли, спускает босые ноги с кровати, сует их в шлепанцы, сидит, поджав ладонями живот. — Я вот в молодости на Капказе живал, в Тифлисе. Так там в таких случаях не токмо что-нибудь, а шесть месяцев ходили все в черном и шесть месяцев волос не трогали. Да, такой порядок, положено так. Скорбь, значит, свою выражали. На голове куделя, а не трогали.

Леньке возражать нечего, и он переходит на личные выпады.

— Шесть месяцев! — хмыкает Ленька. — Да ты вот, видать, всю жизнь волоса не трогаешь. И скорби будто не выражаешь.

— Ох же и ядовит ты, Лексей. — Старик качается на кровати маятником — унимает боль в животе. — Зачем ты меня пристегнул? Мое дело — особь статья. Мне в прошлом годе на восьмой десяток поехало. И всякий интерес у меня теперича потух.

Ленька скалит в улыбке зубы:

— А может, не потух еще, а?

— Нет! Нет! — трясет головой Филимоныч и миролюбиво, будто они не спорили, предлагает: — Пошли покурим?

— Пошли. — Алексей достает из тумбочки папиросы.

— Да, Миколай, не в кон с тобой вся эта история.

У дверей старик обращается к Кольке:

— А случись сразу после свадьбы — иной коленкор. Тогда бы ты со своей молодушкой весь год медвежатину ел. Теперь хотя время жаркое подступает, но все одно — можно было присолить, подкоптить. А так ее там уж порешили.

Ленька трогает Филимоныча за рукав.

— Пошли! Вот теперь я понял, что в тебе все погасло. Старика-то чем поминали? Медвежатиной, поди?..

Они уходят, а Колька смотрит в потолок и улыбается. Медвежатина его не тревожит. Пусть брат там, как хочет, так и распоряжается. Шкуры, он сказывал, уже сдал. Это хорошо — деньги на свадьбу пригодятся…

Из коридора доносится частое и четкое постукивание каблучков. «Клава?» — Колька весь насторожился, даже дыхание затаил.

Она зашла после короткого стука в дверь, и Колька весь потянулся к ней, как тянется растение к свету. С румянцем застенчивости на смуглых щеках она негромко поздоровалась и осторожно, на носочках, подошла к Кольке.

— Ну как самочувствие, Коля?

— Да ничего, понимаешь, хорошо. Садись, Клава.

Клава прислонила к тумбочке туго набитую хозяйственную сумку, взяла стул, села.

— Ну, как там? Ох, и надоело, понимаешь, валяться!